(Перевод с испанского А.Миролюбовой, кроме случаев, отмеченных звездочкой)

В этих отрывках, смеем думать, заключена самая сущность повествования; остальное - эпизоды, служащие иллюстрацией, психологический анализ, удачные или неуместные словесные украшения. И мы, читатель, надеемся, что эти страницы развлекут тебя, как они развлекли и нас.

Той ночью, в час мыши, императору приснилось, будто он вышел из дворца и принялся в темноте бродить по саду, поддеревьями в цвету. Кто-то бросился к его ногам, моля о защите. Император склонил свой слух; проситель заявил, что он — дракон и звезды открыли ему, что на следующий день, до наступления ночи, Вэй Чжен, императорский министр, отрубит ему голову. И во сне император поклялся его спасти.

Проснувшись, император спросил о Вэй Чжене. Ему сказали, что министра нет во дворце; император велел отыскать его и весь день занимал всякими делами, дабы тот не убил дракона, а ближе к вечеру предложил сыграть в шашки. Партия все не кончалась, и усталый министр заснул.

Вдруг земля содрогнулась от грома. Чуть позже вбежали два воина с огромной окровавленной головой дракона. Бросив ее к ногам императора, воины закричали:

Вэй Чжен проснулся, растерянно посмотрел на голову и проговорил:

Известно, что все людоеды живут на Цейлоне и все их жизни заключены в одном-единственном плоде лимона. Слепец срезает плод лимона своим ножиком, и все людоеды гибнут.

Не печалься: можешь считать меня бессмертным".

Принцесса открыла тайну герою. Тот выпустил пчел, и все людоеды умерли, каждый в своем дворце.

Чжень-нян была дочерью господина Чан И, чиновника из Хунани, и был у нее двоюродный брат Ван Чжу, юноша умный и видный собою. Они выросли вместе, и поскольку господин Чан И очень любил юношу, то и сказал однажды, что охотно принял бы его как зятя. Оба слышали обещание, Чжень-нян была единственной дочерью, юноша и девушка никогда не расставались, и любовь росла день ото дня. Они уже не были детьми и стали жить вместе, как муж с женою. Один только отец, к несчастью, не заметил этого. Некий молодой чиновник попросил у него руки дочери, и отец, пренебрегая прежним обещанием или забыв о нем, дал согласие. Чжень-нян, разрываясь между любовью

и дочерним долгом, едва не умерла от горя, а юноша в отчаянии решил уехать из города, дабы не видеть свою невесту женой другого. Придумав какой-то предлог, он сообщил дяде, что должен отправиться в столицу. Отговорить его дядя не смог, поэтому щедро одарил его, дал денег на дорогу и устроил прощальный банкет. Ван Чжу во время пиршества сидел угрюмый и задумчивый, говоря себе, что лучше уехать, чем упорствовать в безнадежной любви.

И вот как-то вечером Ван Чжу сел в лодку и проплыл несколько ли, пока не спустилась ночь. Тогда он велел кормчему привязать лодку, и оба устроились отдыхать. Заснуть Ван Чжу не мог и около полуночи услышал шаги. Приподнявшись, он спросил:

- Кто это бродит здесь в такой поздний час?

- Это я, я - Чжень-нян,- прозвучал ответ.

Изумленный, обрадованный, он ввел ее в лодку. Чжень-нян сказала, что всегда надеялась стать его женой, что отец поступил несправедливо и что она не смогла стерпеть разлуки. К тому же она боялась, что Ван Чжу, один в чужих краях, в конце концов наложит на себя руки. Поэтому она, пренебрегая осуждением людей и отцовским гневом, решила последовать за своим нареченным, куда бы тот ни направлялся. И оба в великой радости продолжили свой путь в Сычуань.

Минуло пять счастливых лет, и Чжень-нян подарила Ван Чжу двоих сыновей. Но вести из дома не доходили, и бедняжка что ни день вспоминала об отце. Только это и омрачало их счастье. Чжень-нян даже не знала, живы ли ее родные, и однажды ночью поделилась с Ван Чжу своей печалью: ведь она, единственная дочь у отца, преступно пренебрегла дочерним долгом.

- Ты добрая дочь, и я понимаю тебя, - ответил ей муж. - Прошло пять лет, и твои родные, должно быть, на нас уже не сердятся. Давай вернемся.

Чжень-нян обрадовалась, они захватили детей и тронулись в путь.

Когда лодка подплыла к их родному городу, Ван Чжу объявил Чжень-нян:

- Не знаю, в каком расположении духа застанем мы твоих родных. Лучше я пойду один и все выясню.

Завидев дом, он почувствовал, как сильно бьется сердце. Встретив тестя, Ван Чжу пал на колени и почтительно попросил прощения. Чжан И изумился:

- О чем это ты? Вот уже пять лет, как Чжень-нян лежит без чувств в своей постели и ни разу не поднялась.

- Я не лгу, - заверил его Ван Чжу. - Она чувствует себя прекрасно и ждет нас в лодке.

Чжан И, не зная, что и думать, отправил двух служанок посмотреть. В лодке они увидели Чжень-нян, довольную, в богатой одежде; она даже послала родным благие пожелания. Служанки вернулись ошеломленные, и недоумение Чжан И возросло. Между тем больная тоже услышала новость; недуг покинул ее, глаза заблестели. Она встала

с постели и нарядилась перед зеркалом. Затем с улыбкой, без единого слова, направилась к лодке. Та, что ждала на борту, как раз двигалась к дому, и обе встретились на берегу. Они обнялись, и два тела слились в одно: осталась одна Чжень-нян, молодая и прекрасная, как прежде. Родные обрадовались, но велели супруге молчать, дабы избежать досужих сплетен.

Сорок с лишним лет Ван Чжу и Чжень-нян жили вместе и были счастливы.

Кардан заболел и слег. Дядя спросил его: "Чего бы ты хотел поесть?" - "Голову двух барашков". - "Такой нету". - "Тогда две головы одного барашка". - "Такой тоже нету". - "Тогда ничего не хочу".

Один человек днем, среди житейской суеты, почитает другого и всецело ему доверяет. Однако по ночам его тревожат сны, в которых этот мнимый друг является ему в роли злейшего врага. Впоследствии оказывается, что во сне ему открылась истинная сущность этого господина. Объяснение - инстинктивная чуткость души.

Человек сильного характера всецело подчиняет своей воле другого, который по его наущению что-то совершает и продолжает это делать даже после скоропостижной смерти своего наставителя.

Богач завещает свой особняк и поместье бедной чете. Они переселяются туда и находят там мрачного слугу, которого по условиям завещания не имеют права прогнать. Он становится для них тяжкой обузой и в финале оказывается прежним хозяином поместья.

Двое ожидают некоего события, гадая, кто же окажется его главными участниками, как вдруг выясняется, что событие уже происходит и что двое участников – они сами.

Некто пишет повесть и видит, что она развивается вопреки его намерениям, что действующие лица ведут себя не так, как он задумал, что происходят непредвиденные события и наступает развязка, которую он тщетно пытается предотвратить. Это может предвещать его собственную судьбу, ибо в числе своих персонажей он вывел также и самого себя.

Чжуан-цзы однажды увидел себя во сне бабочкой, а проснувшись, не мог понять, человек ли он, которому снилось, будто он бабочка, или бабочка, которой снится, что она - человек.

Один дровосек из царства Чжен встретил в поле загнанного оленя и убил его. Чтобы никто не нашел, он закопал оленя в лесу и забросал листьями и ветвями. Немного погодя он забыл место и решил, что все ему приснилось. И рассказывал этот свой сон всем подряд. Один из слушавших пошел поискать спрятанного оленя и нашел его. Затем принес тушу домой и сказал жене:

- Одному дровосеку приснилось, будто он убил оленя и забыл, куда его спрятал, а я сегодня этого оленя нашел. Этот человек — настоящий сновидец.

- Даже если предположить, что я нашел оленя, доверившись сну,— проговорил муж,— какая разница, кому из двоих он приснился?

В эту ночь дровосек вернулся домой, все еще думая об олене, и в самом деле увидел сон, и во сне ему приснилось место, где он спрятал оленя, а еще ему приснилось, кто оленя нашел. На заре он отправился в дом того человека и обнаружил оленя. Они заспорили и отправились к судье, чтобы тот решил дело. Судья объявил дровосеку:

Дело это дошло до правителя царства Чжен, и правитель царства Чжен сказал:

Жили в одном городе четверо друживших между собой брахманов. Трое из них овладели всеми науками, но были лишены здравого рассудка, а один не изучал наук, но был рассудителен. И вот однажды собрались они все вместе и стали советоваться:

- Надо идти в другую страну. Склонив к милости тамошних властителей, мы добудем себе богатство. А иначе, на что нам и знание? Пойдемте же все в другую страну.

И когда они прошли по дороге некоторое расстояние, старший сказал:

- Один из нас четверых - невежда, хотя и наделенный природным рассудком. Но ведь одним рассудком без знаний нельзя добиться расположения царей. С какой стати будем мы делиться с ним тем, что сумеем приобрести? Пусть же он идет домой.

Тогда второй сказал:

- Ты хоть и рассудителен, но знаний у тебя нет. Ступай же домой.

Но третий сказал:

- Не следует его отсылать. Ведь мы друзья с самого детства, играли вместе. Пусть же он, благородный, пойдет с нами и получит свою долю богатства, которое мы наживем.

И через некоторое время, идя по дороге через лес, они увидели кости мертвого льва. Тут один из них сказал:

- Давайте испытаем наши знания. Вон лежит какое-то мертвое животное. Оживим его силой приобретенной мудрости.

Тогда один сказал:

- Я знаю, как соединить кости.

Второй сказал:

- Я облеку их плотью.

Третий сказал:

- А я его оживлю.

И вот один соединил кости льва, а второй облек их плотью. Третий хотел уже было оживить зверя, но рассудительный удержал его, сказав:

- Это - лев. Если его оживить, он всех нас растерзает.

Тогда тот ответил:

- Глупец! Зачем я стану носить в себе бесплодные знания?

Рассудительный сказал:

- Тогда подожди, пока я взберусь на ближнее дерево.

И едва он успел это сделать, воскресший лев вскочил и растерзал всех троих. Когда же лев ушел оттуда, рассудительный слез с дерева и пошел домой.

"Панчатантра" (II в.) * Перевод с санскрита А. Сыркина.

Если бы праведные захотели создать мир, им бы это удалось. Сочетая буквы неизреченных имен Бога, Рава смог сотворить человека и послал его к равви Зера. Тот заговорил с ним, но поскольку человек не отвечал, раввин заявил ему:

- Ты - исчадие колдовства; возвращайся в свой прах.

Двое мудрецов, каждую пятницу изучая "Сефер Иецира", создавали трехлетнего бычка, из которого готовили ужин.

С самых первых лет жизни Мигыр - таково было его имя - ощущал, что он находится не там, где должен находиться. Он чувствовал себя чужаком в своей семье, чужаком в своем селении. Во сне он видел края, непохожие на Нгари: песчаные пустыни, круглые войлочные шатры, монастырь на горе; наяву те же образы скрывали или замутняли реальный мир.

В девятнадцать лет он сбежал, ибо жаждал отыскать реальность, имеющую подобные очертания. Бродяжил, просил милостыню, работал, порой воровал. И вот пришел на постоялый двор у самой границы.

Увидел дом и во дворе - усталый караван монгольских верблюдов. Вступил на крыльцо и столкнулся лицом к лицу со старым монахом, что вел караван. И тогда они узнали друг друга: молодой бродяга увидел себя престарелым ламой, а монаха - таким, каким он был много лет назад, когда числился в его учениках; монах же узнал в

юноше своего старого учителя, некогда исчезнувшего. Они вспомнили паломничество, которое совершили к святыням Тибета, и возвращение в горный монастырь. Говорили без умолку, вспоминая прошлое; перебивали друг друга, припомнив какую-то подробность.

Монголы пустились в путь с целью найти нового главу для своего монастыря. Предыдущий умер двадцать лет тому назад, и напрасно ждали они его перевоплощения. Теперь они нашли то, что искали.

На рассвете караван не спеша отправился обратно. Мигыр возвращался к песчаной пустыне, круглым шатрам и монастырю своего прошлого воплощения.

В одной из битв Али свалил человека наземь и наступил коленом ему на грудь, чтобы отрезать голову. Человек плюнул ему в лицо. Али поднялся, оставив противника. Его спросили, почему он так поступил, и Али ответил:

Никогда еще дракон не находился в столь добром здравии и хорошем настроении, как в то утро, когда Персей убил его. Говорят, что впоследствии Андромеда поведала Персею это обстоятельство: драконде встал вполне спокойным и бодрым, и так далее. Когда я рассказал это Балларду, тот посетовал, что данная подробность не указана у классиков. Я посмотрел на него и сказал, что я-то ведь тоже классик.

Мерри приснился сон.

Психология блуждает в потемках, когда пытается объяснить приключения нашего бесплотного “я” в области сна, “близнеца смерти”. Наш рассказ ничего объяснять не собирается: мы ограничимся только записью сна Мерри.

Одна из самых загадочных фраз этого бодрствования во сне — та, когда события, по всей видимости занимавшие месяцы или годы, происходят за минуты или считанные секунды.

Мерри ждал в камере смертника. Голая электрическая лампочка на потолке коридора освещала его стол. По листку белой бумаги бегал взад-вперед муравей, и Мерри загораживал ему путь конвертом. Мерри должны были посадить на электрический стул в девять вечера. Он улыбался смятению самого мудрого из насекомых.

В этом отсеке содержалось семеро смертников. С тех пор как он находился здесь, увели уже троих: первый безумствовал и бился, словно волк в капкане; второй, столь же безумный, предлагал небу свое лицемерное раскаяние; третий, трус, лишился чувств, и его пришлось привязать к доске. Мерри задумался — как поведут себя его сердце, его ноги и лицо, ведь в эту ночь наступал его срок. Кажется, уже почти девять, решил он.

По другую сторону коридора, в камере напротив, был заключен Карпани, сицилиец, убивший свою невесту и двух полицейских, явившихся арестовать его. Много раз, не покидая камер, они играли в шашки, выкрикивая ходы невидимому противнику.

В тишине зазвучал сочный, рокочущий и, несмотря ни на что, мелодичный

голос:

- Ну что, мистер Мерри? Как вы тут, ничего?

- Очень хорошо, Карпани,— ответил Мерри безмятежным тоном; муравей как раз взобрался на конверт, и узник бережно опустил его на каменный пол.

- Это мне по нраву, мистер Мерри. Мужчины вроде нас с вами должны уметь встречать смерть как мужчины. На следующей неделе придет и мой черед. Это мне по нраву. Запомните, мистер Мерри: я выиграл последнюю партию в шашки. Может, доведется сыграть еще.

Стоическая шутка Карпани, за которой последовал оглушительный взрыв хохота, несколько подбодрила Мерри, хотя что уж там говорить: Карпани оставалась еще неделя жизни.

До узников донесся резкий скрежет замков: открылась дверь в конце коридора. Три человека подошли к камере Мерри и отворили ее. Двое — тюремщики, а третьим был Фрэнк; то есть так его звали раньше, а теперь это был преподобный Фрэнсис Уинстон, сосед и приятель, с которым они делили тяжелые времена.

Мерри слегка улыбнулся и начал приводить в порядок книги и карандаши на столе. Хотелось поговорить, но он не знал, что сказать. Этот отсек длиной в двадцать три метра и шириной в девять смертники звали Дорогой Лимба. Тюремщик, бессменно охранявший Дорогу Лимба,— грубоватый, добродушный великан,— вынул из кармана флягу с виски и протянул ее Мерри:

Мерри сделал изрядный глоток.

Они вышли в коридор, и все семеро приговоренных услышали это. Дорога Лимба — это мир вне мира, и, если какое-то из пяти чувств отказывает, его подменяет другое. Все смертники знали, что время близится к девяти и что Мерри сядет на электрический стул ровно в девять. В многочисленных закоулках Лимба, кроме того, существует иерархия преступлений. Мужчина, убивший открыто, обуреваемый страстью к битве, презирает крысу, паука и змею в человеческом облике. Поэтому из семи приговоренных к смерти только трое криками попрощались с Мерри, когда тот двигался по коридору между часовыми: Карпани и Марвин, который при попытке к бегству убил тюремщика, а еще Бассет, вор, которому пришлось убить, потому что полицейский в поезде не захотел поднять рук. Остальные четверо хранили смиренное молчание.

Мерри удивлялся своему спокойствию, почти безразличию. В камере, предназначенной для казни, находилось человек двадцать: тюремный персонал, журналисты, зеваки, которые...

Здесь, на середине фразы, сон прервался смертью О. Генри. Но нам известен конец: Мерри, приговоренный к смерти за убийство возлюбленной, идет навстречу своей судьбе с неизъяснимым спокойствием. Его подводят к электрическому стулу. Привязывают. И вдруг камера, зрители, приготовления к казни кажутся ему призрачными. Он думает, что стал жертвой ужасной ошибки. За что его привязали к этому стулу? Что он сделал? Какое преступление совершил? Он просыпается: у изголовья стоят жена и сын. Мерри понимает, что убийство, суд, смертный приговор, электрический стул — все это ему приснилось. Все еще дрожа, целует жену в лоб. В этот момент включают ток.

Казнь прерывает сон Мерри.

Тости, брат саксонского конунга Англии, Харальда сына Гудини, жаждал власти и, дабы добиться своего, вступил в союз с Харальдом сыном Сигурда, конунгом Норвегии. (Этот конунг воевал в Микла-гарде и в Африке; стяг его звался Ландода, Опустошитель страны; был он и преславным поэтом.) С норвежским войском высадились они на восточном берегу и захватили замок Йорвик (Йорк). К югу от Йорвика им вышла навстречу саксонская рать. Двадцать рыцарей подъехали к рядам норвежцев; рыцари были все в кольчугах, так же как и их кони. Один из рыцарей говорит:

- Здесь ли Тости ярл? Тот отвечает:

- Незачем скрывать, он здесь.

Тогда один из рыцарей говорит:

Тогда ярл отвечает:

- Если б я принял это предложение, то что бы он предложил конунгу Харальду сыну Сигурда за его труды?

Тогда рыцарь отвечает:

Тогда ярл говорит:

Рыцари ускакали. Тогда конунг Харальд сын Сигурда говорит ярлу:

- Кто был этот речистый муж?

Ярл говорит:

- Это был конунг Харальд сын Гудини.

Еще до захода солнца норвежское войско было разбито. Харальд сын Сигурда погиб в бою, и ярл тоже.

Знай, о рыбак, - сказал ифрит, - что я один из джиннов- вероотступников и мы ослушались Сулеймана, сына Дауда, - мир с ними обоими! - я и Сахр, джинн. И Сулейман прислал своего везиря, Асафа ибн Барахию, и он привел меня к Сулейману насильно, в унижении,против моей воли. Он поставил меня перед Сулейманом, и Сулейман, увидев меня, призвал против меня на помощь Аллаха и предложил мне принять истинную веру и войти под его власть, но я отказался. И тогда он велел принести этот кувшин, и заточил меня в нем, и запечатал кувшин свинцом, оттиснув на нем величайшее из имен Аллаха, а потом он отдал приказ джиннам, и они понесли меня и бросили посреди моря. И я провел в море сто лет и сказал в своем сердце: всякого, кто освободит меня, я обогащу навеки. Но прошло еще сто лет, и никто меня не освободил. И прошла другая сотня, и я сказал: всякому, кто освободит меня, я открою сокровища земли. Но никто не освободил меня. И надо мною прошло еще четыреста лет, и я

сказал: всякому, кто освободит меня, я исполню три желания. Но никто не освободил меня, и тогда я разгневался сильным гневом и сказал в душе своей: всякого, кто освободит меня сейчас, я убью и предложу ему выбрать, какой смертью умереть! И вот ты освободил меня, и я тебе предлагаю выбрать, какой смертью ты хочешь умереть".

Махди со своими ордами осаждал Хартум, а защищал этот город генерал Гордон. Иные из врагов проникали за крепостные стены. Гордон принимал каждого и каждому указывал на зеркало. Ему казалось справедливым, чтобы человек познал свое лицо, прежде

чем умереть.

Говорят, что в самом сердце Андалусии была когда-то школа лекарей. Учитель однажды спросил:

- Что с этим больным, Пепильо?

- Сдается мне, - отвечал ученик, - будто у него такая гемикрания свербит в груди и в спину отдает, что хоть криком кричи.

- И с чего ты это взял, остряк?

- Господин учитель, мне подсказывает душа.

Тем, кто читает Бернарда Шоу и других современных писателей, будет интересно узнать, что сверхчеловек найден. Нашел его я; живет он в Южном Кройдоне. Успех мой будет ударом для Шоу, который, пойдя по ложному следу, ищет его в Блэкпуле. Что до мысли Уэллса создать его из газов в частной лаборатории, я никогда на нее не полагался. Могу заверить блистательного фантаста, что кройдонский сверхчеловек, при всей своей необычности, родился самым обычным образом.

Родители его достойны бесподобного создания, подаренного ими миру. Леди Гипатию Смайт-Браун (ныне — леди Гипатию Хэгг) никогда не забудут в Ист-энде, где она плодотворно трудилась на общественном поприще. Ее призыв “Спасите детей!” был вызван тем, что детям безжалостно портят зрение, разрешая им играть яркими игрушками. Неоспоримой статистикой она доказывала, что дети, смотревшие на лиловое и багровое, хуже видят в преклонном возрасте, а героическая борьба против обезьяны на палочке почти вывела эту заразу из бедных районов. Ее неутомимые сотрудницы обходили улицы, забирая игрушки у детей, которые иногда буквально плакали от умиления. Правда, добрые дела были прерваны отчасти интересом к зороастризму, отчасти же ударом зонтика, нанесенным ирландской торговкой яблоками, которая, вернувшись с каких-то бесчинств в свое неприбранное жилище, застала там леди Гипатию, снимавшую со стены картинку весьма дурного вкуса. Невежественная и не совсем трезвая представительница кельтской расы нанесла общественной деятельнице жестокий удар, прибавив к нему абсурдное обвинение в краже. Тонко сбалансированный разум испытал потрясение, во время которого пострадавшая и вышла замуж.

Поддавшись недолжному порыву, я спросил:

После долгого, тяжкого молчания доктор Хэгг мягко ответил:

- Может быть,— нежно спросила жена,— беседуя с обычными людьми, это, удобства ради, можно назвать волосами?

- Вероятно, ты права,— сказал, подумав, доктор.— О волосах такогю рода надо бы говорить притчами.

- Что же это? — заволновался я.— Перья?

- Не совсем,— неприятным голосом сказал д-р Хэгг.

Я вскочил и спросил:

Муж и жена встали в явкой растерянности.

Отмахнувшись от приличий, я кинулся к заветной комнате и распахнул дверь. Внутри царила тьма. Впереди что-то жалобно пискнуло, позади раздались два крика.

Когда я уходил из Кройдона, я видел, как люди в черном несут маленький гробик исключительно странной формы. Ветер выл надо мной, сотрясая тополя, а они метались и гнулись, словно траурные плюмажи каких-то вселенских похорон.

Французские агенты в Канаде после разгрома французов в 1763 году распространили среди индейцев весть, будто король Франции последние годы спал, но только что проснулся, и первыми его словами были: “Нужно немедленно вышвырнуть англичан, которые вторглись в страну моих краснокожих сынов”. Весть эта разлетелась по всему континенту и явилась одной из причин знаменитого заговора Понтиака.

Когда копейщики Качарй были разбиты регулярными войсками, вождя оставили, сочтя мертвым, на берегах лагуны, ныне носящей его имя. Живущие поблизости рассказывают, что два дня и две ночи касик, в бреду, умирающий, кричал, словно бросаясь в битву: “Вот Качари, Качари, Качари”.

На Канарских островах высилось огромное бронзовое изваяние всадника, который указывал своим мечом на Запад. На пьедестале было написано: "Возвращайтесь. За моей спиной ничего нет".

Непримиримый скептик Ван Чун отрицал существование вида фениксов. Как змея, заявлял он, превращается в рыбу, мышь - в черепаху, а олень во времена мира и спокойствия обращается в единорога, так и гусь становится фениксом. Эти изменения он приписывал "благотворной жидкости": именно благодаря ей за две тысячи триста пятьдесят шесть лет до христианской эры во дворе императора Яо выросла багровая трава.

Кто не помнит стихотворения Роберта Грейвса, в котором поэт воображает, будто Александр Великий не умер в Вавилоне, а отстал от своего войска и углубился в недра Азии? Проплутав немало по неизведанным странам, он встретил войско желтых людей и, поскольку умел лишь воевать, вступил в его ряды. Прошло много лет, и однажды в день выплаты жалованья Александр с удивлением посмотрел на золотую монету, которую ему вручили. Он узнал изображение и подумал: "Это я велел чеканить такую монету в честь победы над Дарием, когда был Александром Македонским".

Индийский поэт Тулсидас сочинил песнь о Ханумане и его обезьяньем войске. Прошли годы, и царь заключил его в каменную башню. В застенке он принялся медитировать, и из этой медитации возник Хануман вместе с обезьяньим войском, и захватил город, и вторгся в башню, и освободил его.

Одна дама из высшего общества с такой страстностью влюбилась в некоего господина Додда, пуританского проповедника, что умолила своего мужа позволить им лечь в постель, дабы зачать ангела или святого; позволение было получено, однако ребенок родился обычным.

Когда я жил в Неаполе, у двери моего дворца стояла нищенка, и я всегда бросал ей монеты перед тем, как сесть в экипаж. Однажды, удивившись, что никогда не слышу от нее благодарности, я посмотрел в ее сторону. А приглядевшись, увидел, что принимал за нищенку ящик, выкрашенный в зеленый цвет, полный красной земли и полусгнивших бананов…

Красавица Цзы Ши нахмурила брови. Безобразная мужичка, увидев ее, застыла в изумлении. Очень захотелось ей стать такой же; нарочно пришла она в дурное настроение и насупилась. Потом вышла на улицу. Богачи заперлись на ключ и не высовывали носа; бедняки похватали детей и жен и убежали в другие края.

Владетель Ширвана, или Албании, Ибрагим поцеловал подножие императорского трона. Его приношения состояли из шелковых тканей, коней и драгоценных каменьев, а по татарскому обычаю, в каждом из этих отделов было по девяти предметов; но один склонный к критике зритель заметил, что рабов было только восемь. “Девятый раб — я сам”,— возразил Ибрагим, заранее приготовившийся выслушать этот упрек, и его лесть была награждена улыбкой Тимура.

Образец иного сострадания явил собой Гимилькон, который, одержав в Сицилии великие победы, но потеряв много людей от болезней, обрушившихся на войско, вступил в Карфаген не с триумфом, но в трауре, с распущенными волосами и в жалком одеянии раба; по приходе домой он, не говоря никому ни слова, наложил на себя руки.

Один священник, не веривший в учение мормонов, навестил пророка Джозефа Смита и попросил его сотворить чудо. Смит ответил:

Священник забормотал, что не такого чуда он просил.

Направились они к огромному замку, на фронтоне которого красовалась надпись: "Я не принадлежу никому и принадлежу всем. Вы бывали там прежде, чем вошли, и останетесь после того, как уйдете".

В Саисе изображение Афины, которую они называют Исидой, имеет такую надпись: "Я есть все бывшее, и будущее, и сущее, и никто из смертных не приподнял моего покрова".

Через пару лет после смерти владетеля Иньесты именем его завладели алхимики и прочие ясновидцы либо шарлатаны и принялись выдумывать апокрифические сочинения, якобы написанные им, а порой утверждали, будто книги те найдены среди томов его прославленной библиотеки. Одним из таких сочинений была книга под названием “Клад” или “Замок”, которую, еще пуще извращая истину, пытались взвалить на славной памяти короля Альфонса Мудрого. Но еще более любопытным и знаменательным в этом отношении является письмо, предположительно написанное двадцатью мудрецами из Кордовы дону Энрике де Вильене. В этом поразительном документе среди прочих чудесных способностей ему приписываются следующие: делать солнце рудым с помощью камня-гелиотропа; угадывать будущее, используя ахелонит; делаться невидимым, вырывая траву-андромену; вызывать грозу и дождь по своему усмотрению, стуча в медную бочку, и замораживать воздух в форме сферы, употребляя для этого траву елопию. В ответном письме дон Энрике сообщает своим ученикам некий аллегорический сон, в котором ему является Гермес Трисмегист, владыка всех наук, верхом на павлине, и передает перо, дощечку с геометрическими фигурами, ключ от своего заколдованного дворца и, наконец, ларчик под четырьмя замками, где заключена великая тайна алхимиков.

В одном из рассказов, входящих в "Мабиногион", два враждующих короля играют в шахматы, между тем как в ближней долине их рати сражаются и истребляют друг друга. Прибывают гонцы, дабы поведать о ходе битвы; короли, похоже, не слышат их; склонившись над серебряной доской, они передвигают золотые фигуры. Постепенно выясняется, что обстоятельства боя повторяют обстоятельства игры. Ближе к вечеру один из королей опрокидывает доску, получив шах и мат, а немного погодя окровавленный всадник объявляет ему: "Твое войско бежит, и королевство потеряно".

Рассказывают, что один человек купил девушку-рабыню за четыре тысячи динаров. Однажды он взглянул на нее и горько заплакал. Девушка спросила, отчего он так горюет, и он ответил: "У тебя такие прекрасные глаза, что я забываю восхвалять Бога". Оставшись одна, девушка вырвала обе зеницы. Увидев ее такой, хозяин расстроился: "Зачем ты изуродовала себя? Теперь цена тебе меньше". Девушка отвечала: "Не хочу, чтобы осталось во мне хоть что-то, удаляющее тебя от восхваления Господа". Ночью, во сне, человек этот услышал голос, говоривший ему: "Цена девушке стала меньше

для тебя, но возросла для нас, и мы ее у тебя забрали". Проснувшись, он нашел под подушкой четыре тысячи динаров. А девушка умерла.

Рассказывают израэлиты, что один пророк проходил как-то раз возле натянутой сети; птица, сидевшая поблизости, сказала ему: "Божий пророк, встречал ты в жизни своей такого простака, как тот, что натянул здесь свою сеть, дабы уловить меня - меня, которая видит сеть эту?" Пророк удалился прочь. На обратном пути он увидел птицу, попавшую в сеть. "Странно,- воскликнул ОН- Не ты ли некоторое время тому назад говорила здесь то-то и то-то?" - "Пророк,- отвечала птица,- когда наступает назначенный

миг, у нас нет уже ни глаз, ни ушей".

В “Цу Пу И” сообщается, что в глубоких шахтах живут небесные олени. Эти причудливые создания стремятся выйти на поверхность и для этого ищут помощи горняков. Обещают провести их к драгоценным жилам; когда хитрость не удается, олени изводят горняков, и те загоняют их в штольни, замуровывают и замазывают глиной. Порой оленей больше, и тогда они терзают горняков до смерти.

Олени, которым удается выбраться на дневной свет, растекаются мутными лужицами, распространяющими зловоние.

единственный повар. В четвертый раз (Боже мой! они жили на окраине Парижа, им было до того одиноко, до того тоскливо!) они отважились сказать: "Каперсовый соус превосходен, но куропатка с гренками слегка жестковата". Затем разговор зашел о спорте, о политике, о религии. Этого и добивался повар: он был не кем иным, как Фантомасом.

Несколько гаучо в распивочной беседуют о письме и произношении. Альбаррасин из Сантьяго не умеет читать и писать, но полагает, будто Кабрера не знает о его невежестве; он заявляет, что слово "трара"' написать невозможно. Крисанто Кабрера, тоже неграмотный, утверждает, будто написать можно все, что говорится. "Ставлю по стаканчику всем,- говорит Альбаррасин из Сантьяго, - если ты напишешь? "трара". - "Идет", - отвечает Кабрера, вынимает нож и острием чертит какие-то каракули на земляном полу. Сзади высовывается старый Альварес, глядит на пол и заключает: "Ясней ясного: трара".

(Трара - железный треножник для сосуда с мате. (Прим. X. Л. Борхеса и А. Биой Касареса.))

В войске поднялся мятеж. Один хорасанец кинулся в седло, но в суматохе накинул уздечку на хвост и говорит коню: "Какой широкий стал у тебя лоб и какая длинная грива!"

Когда римские легионы заняли город Иерусалим, первосвященник, который знал, что погибнет от меча, пожелал вернуть Господу ключи от ковчега. Он бросил ключи в небо, и рука Господа их взяла. Все это было уже предречено в Апокалипсисе Баруха.

В Гиркании чернь содержит на общественный счет собак, богатые - на частные средства; мы знаем, что эта порода собак дорога; но каждый запасается ею по своим средствам, чтобы они его разорвали, и притом такое погребение считается наилучшим.

Вот доказательство, что и слабые, даже детские средства могут послужить спасению.

Но у сирен было и более страшное оружие, чем пение,— их молчание. Этого, правда, никогда не бывало, но ведь могло случиться и так, что кто-то спасся от их пения, но уж наверняка не сумел укрыться от их молчания. Чувству, что они побеждены собственными силами, и возникающему вслед за этим все сметающему на своем пути чувству освобождения ничто земное не может противиться.

И действительно, когда Одиссей приблизился, могучие певицы молчали, то ли потому, что думали, будто этого противника можно встречать лишь молчанием, то ли умиротворенное выражение на лице Одиссея, который думал лишь о воске и цепях, заставило их позабыть про пение.

Одиссей же, выразимся так, не слышал их молчания, он думал, что они поют, а он в безопасности и не слышит их. Он лишь мельком взглянул на изгибы их шей, вздымающуюся грудь, полные слез глаза, полуоткрытый рот, но думал, что все это относится к ариям, которые не слышны ему. Но вскоре и это ускользнуло от его устремленного вдаль взгляда, а сирены исчезли буквально от его решительности, и как раз в тот момент, когда он был к ним ближе всего, он их уже совершенно не воспринимал.

А они — красивее, чем когда бы то ни было,— вытягивали шеи и поворачивались во все стороны, распускали по ветру свои ужасные волосы, растопырили на утесах когти. Они уже не хотели соблазнить, они хотели лишь как можно дольше удержать блеск больших глаз Одиссея.

Если бы сирены могли что-нибудь осознавать, они тогда же были бы уничтожены. Но они уцелели, лишь Одиссей ускользнул от них.

Но есть еще и дополнение к дошедшей до нас легенде. Говорят, что Одиссей был настолько хитроумен, был такой лисой, что и сама богиня судьбы не могла проникнуть в его душу. Быть может, он, хоть это и невозможно понять человеческим разумом, все же заметил, что сирены молчат, и вышеуказанными и бессмысленными действиями прикрылся, как щитом, от них и от богов.

Иные были коварными, как Хальгерда Красивая. Было у нее три мужа, и все из-за нее погибли. Последним был Гуннар из Литхенда, самый отважный и миролюбивый из людей. Однажды она совершила какую-то низость, и он ей дал пощечину. Она не простила. Прошли годы, и враги осадили их дом. Двери были заперты, в доме все молчали. Один из врагов взобрался на козырек окна, и Гуннар проткнул его копьем.

- Гуннар в доме? — спросили осаждающие.

- Что до него, я не знаю, но копье его в доме,— сказал раненый и с этой шуткой на устах испустил дух.

Гуннар держал врагов на расстоянии, пуская в них стрелы, но в конце концов кто-то из врагов обрезал тетиву.

- Сплети тетиву из твоих волос,— попросил он жену, Хальгерду, коса у которой была золотистая и блестящая.

- От этого зависит твоя жизнь? — спросила она.

- Да,— ответствовал Гуннар.

Так погиб Гуннар в неравном бою, и Самр, его пес, тоже, хотя перед смертью Самр загрыз одного из врагов.

Я вспомнил рассказ Генри Джеймса “Орнамент ковра”: историю писателя, который издал множество книг и вдруг в некотором недоумении услышал, что какой-то из его поклонников заметил, будто все они – вариации одной и той же темы и один орнамент пронизывает их все, словно орнамент восточного ковра. Если не ошибаюсь, писатель вскоре умер, не раскрыв секрета, и Джеймс заканчивает историю весьма тонко: нам дают понять, что поклонник писателя посвятит все свои силы распутыванию повторяющегося рисунка, сокрытого во многих томах.

Рассказывают люди, заслуживающие доверия (хотя всеведущ один лишь Аллах), что был в незапамятные дни на островах в Вавилонском царстве царь, который собрал зодчих и ведунов и повелел им выстроить лабиринт столь запутанный и хитроумный, что самые благоразумные из мужей не отваживались туда войти, а кто входил, все гибли. Творение сие было возмутительным, ибо смущать умы и творить чудеса – дело Божие, а не человеческое. Со временем явился к нему один из арабских царей, и царь Вавилона, дабы посмеяться над простотою своего гостя, завел его в лабиринт, где тот блуждал, оскорбленный и потерянный, до самого заката. Тогда он взмолился

к Богу о помощи и наткнулся на дверь. Уста его не проронили ни единой жалобы, однако же он сказал царю Вавилонскому, что у него в Аравии лабиринт еще лучше и что, если Господь позволит, он покажет царю это место. Затем вернулся в Аравию, собрал князей и военачальников и вторгся в земли Вавилонские, да так стремительно,

что завладел городами, разбил войско и пленил самого короля. Привязал его к спине быстроходного верблюда и сказал: "О, повелитель времен, владыка всего сущего, прославленный в веках! В Вавилоне ты хотел, чтобы я потерялся в бронзовом лабиринте

со многими лестницами, дверями и стенами; сегодня Всемогущий счел за благо, чтобы я показал тебе мой лабиринт, где не нужно ни подниматься по лестницам, ни открывать двери, ни обегать нескончаемые галереи, ни натыкаться на стены". Затем развязал его и оставил посреди пустыни, где тот и умер от голода и жажды. Да славится имя Того, кто вовек не умрет.

Весной 1232 года близ Авиньона рыцарь Гонтран д'Орвиль убил ударом в спину ненавистного графа Жоффруа, господина этих мест. И немедля признался, что отомстил за обиду: дескать, его жена изменяла ему с графом. Его приговорили к отсечению головы и за десять минут до казни позволили повидаться с женой в темнице.

- Зачем ты солгал? - спросила Жизель д'Орвиль.- Зачем покрыл меня позором?

- Затем, что я слаб,- ответствовал рыцарь.- Так мне всего лишь отрубят голову. Если бы я признался, что убил его как тирана, меня бы сначала подвергли пытке.

разбойником в той округе. Накануне спектакля какой-то тип, низенький, в летах, одетый опрятно, хоть и небогато, появился в шатре. "Говорят,- заявил он,- что один из вас выйдет в воскресенье

перед честным народом и станет утверждать, будто он - Черный Муравей. Предупреждаю: никого вы не обманете, потому что Черный Муравей - это я и всякий меня здесь знает". Братья Подеста обошлись с ним учтиво, как они это умеют, и постарались ему втолковать, что означенная пьеса играется именно в честь его легендарной персоны. Все было бесполезно, хотя в гостиницу и послали за можжевеловкой. Мужик твердо стоял на своем, заявляя, что никто никогда не осмеливался оскорбить его и, если кто-нибудь

станет выдавать себя за Черного Муравья, он, старик и все такое, спуску наглецу не даст. Пришлось смириться с неизбежным! В воскресенье в назначенный час Подеста представляли "Хуана Морейру"...

И снова брат чуть не в исступлении колотит по гулкой стене. Очередной удар раздался у меня в ушах, словно подземный гром. Внезапно трещины испещрили стену — в мгновение ока, будто бы молот ударил по краеугольному камню, рассыпались неровные плиты, и ниша, темная, пропитанная пылью, предстала перед нами. Вначале мы различили лишь нечто вроде тени в темноте, область более густой черноты в сплошном сумраке. Жадно, нетерпеливо брат расширил полость и поднес фонарь. И тогда мы увидели, как он стоит, застыв на месте, в пышном убранстве. На мгновение мелькнули перед нами великолепные кружева, блеск драгоценностей, высохший букетик пальцев вокруг золотого распятия, землистый череп, увенчанный высокою митрой. Все это вырастало вместе со светом фонаря, который брат подносил все ближе, а потом с головокружительной быстротою, безмолвно, непоправимо фигура епископа рассыпалась в прах. Кости обратились в пыль, в пыль обратились митра и парадное облачение. Тяжелые, зловещие, вечные драгоценности достались нам.

Довольно будет сказать, что сокровище, которое мы продавали терпеливо и с выгодой, состояло из нескольких епископских перстней, восьми вели-

колепных, усеянных дорогими камнями дарохранительниц, тяжелых дароносиц, распятий, кожаного мешка из горных районов Перу со старинными монетами и массивными золотыми медалями.

Потом, сам не знаю почему, мы поспешили расстаться. Последующую историю своего брата я знаю лишь потому, что он сам, скучая, вдруг поведал мне ее, совсем недавно. Сначала он тратил осторожно стараясь сохранить свою долю; потом, почти нечаянно, умножил состояние. Сделался очень богатым, женился, имел детей, разбогател еще, поднялся на самую вершину. А затем без передышки утратил все свои богатства и прежде всего, как я догадался, утратил то удовольствие, какое ранее получал, умножая их. Наконец у него не осталось ни гроша. Так он и живет теперь, ко всему безразличный.

Я же, наоборот, принялся тратить. Не знаю, говорилось ли уже, что я — художник или считаю себя таковым, и в то время, когда мы обнаружили потайной склеп, я начинал уже рисовать в академии нашего старинного города. Разумно было бы полагать, что деньги эти пойдут на пользу моему призванию. Я долго путешествовал по Европе, искал со страстью того, кто стал бы мне учителем. Из Парижа переехал в Венецию, из Венеции — в Мадрид. И там остался больше чем на двенадцать лет. Там отыскал я истинного Учителя, работал, жил, проводил все время рядом с ним. И делал успехи. Тайно, ибо тайна была его методом, он передал мне свое искусство. Я выучился его технике и его восприятию действительности, я видел те цвета, какиевидел он, рука моя двигалась, повинуясь биению его пульса. Учитель научил меня всему, что знал сам, а может, и большему: иногда мне думалось, что понятия, которые он мне внушал, чудесным образом рождались на моих глазах. И все же настал день, когда он счел мое ученичество законченным, и я должен был с болью в сердце распрощаться с Учителем.

И только через несколько месяцев после возвращения, в одну нескончаемую ночь, я начал ощущать некое смутное сомнение: а вдруг я не такой уж хороший художник? Я знакомился — без особого интереса — с другими живописцами, глядел с презрением на чужие картины. Но теперь меня внезапно обуяло внутреннее волнение. Уязвленный, оскорбленный этим недоверием к себе, я решил представить все мои создания взору публики. Ведь и Учитель позволил мне это при расставании. Итак, я выставил мои картины. Итог был таков: кто-то сказал, что живопись моя непонятна, а большинство сочло ее банальной. Я скоро и сам понял, что она ничего не стоит, что я не художник и никогда им не был. Я написал Учителю раз, другой — но так и не получил известий о нем.

Безутешный, бродил я по моему дому, день за днем, словно дитя, словно узник. Блуждал бесцельно по просторным залам, широким коридорам. Кто-то из домашних спросил однажды, не хочу ли я посетить комнату, стены которой из-за байки, услышанной случайно, мы взломали однажды ночью. На стене склепа, в самом дальнем закоулке древнего дома, повесили, из суеверия или по неведению,

портрет, который, как объяснил уж не помню кто, изображал епископа, погребенного в нише. Портрет нашли, как мне было объявлено, вскоре после моего отъезда.

Спустилась ночь, когда я отправился посмотреть картину, и пришлось захватить фонарь. Помню, я поднял его высоко перед грубой стеной и портрет осветился весь целиком. И словно вернулась затерянная в памяти сцена: я увидел то же золотое облачение, ту же высокую митру. Но на холсте все представало, словно в насмешку, более реальным. И тогда я вгляделся в то, чего не мог припомнить, чего не видал, и только в этот миг обнаружил, что у епископа лицо моего Учителя, что он и есть мой Учитель.

Как вам известно, я много путешествовал. Это позволило мне убедиться в том, что путешествие всегда более или менее призрачно, что нет ничего нового под солнцем, что все и везде одно и то же и так далее, но, парадоксальным образом, также и в том, что отчаиваться не стоит — встречаются вещи новые и удивительные; по правде говоря, мир неисчерпаем. В подтверждение моих слов достаточно вспомнить странное верование, какое я обнаружил в Малой Азии, среди народа пастухов, покрытых овечьими шкурами,— наследников древнего царства Волхвов. Эти люди веруют в сон. “В тот самый миг, как ты засыпаешь,— объяснили они мне,— судя по тому, каковы были твои поступки в течение дня, ты отправляешься на небеса или в ад”. Если бы кто-то возразил: “Я никогда не видел, чтобы спящий человек исчез; согласно моему опыту, он лежит себе на месте, покуда кто-нибудь не разбудит его”,— они бы ответили: “Упорствуя в неверии, ты забываешь свои собственные ночи — кому неведомы сны и приятные, и устрашающие? — и путаешь сон со смертью. Всякий может убедиться, что для спящего существует иная жизнь; другое дело мертвецы — они остаются здесь, превращаясь в прах”.

Жил-был один магнит, а рядом с ним по соседству обитали некие металлические опилки. Однажды двое или трое из них ощутили внезапное желание навестить магнит и начали говорить о том, как бы это было чудесно. Другие опилки, случившиеся поблизости, подслушали этот разговор, и ими овладело то же самое желание. Еще другие присоединились к ним, и наконец все опилки принялись обсуждать этот вопрос, и смутное желание все более и более отливалось в намерение. "Почему бы не пойти сегодня?" - сказал

кто-то из них, но остальные придерживались того мнения, что лучше подождать до завтра. Тем временем, не отдавая себе в том отчета, они невольно подвигались все ближе к магниту, который лежал совершенно спокойно, вроде бы и не замечая их. И так они продолжали обсуждать этот вопрос, все время незаметно продвигаясь

ближе к соседу, и чем больше они говорили, тем отчетливее становилось намерение, пока самые нетерпеливые не объявили, что отправятся с визитом в этот день, что бы ни предприняли остальные. Иные утверждали, что считают своим долгом навестить магнит, и что долг этот следовало исполнить уже давно. И, разглагольствуя, они

продвигались все ближе и ближе, даже не замечая, что двигаются. И наконец нетерпеливые возобладали и в едином необоримом порыве вскричали все вместе: "Нечего больше ждать. Мы пойдем сейчас, мы пойдем сию минуту". И они единодушно ринулись вперед, а в следующий миг облепили магнит со всех сторон. Тогда магнит усмехнулся – ибо опилки не сомневались, что явились к нему с визитом по своей доброй воле.

В этом городе все было безупречным и маленьким: дома, мебель, домашняя утварь, магазины, сады. Я попытался выяснить, что за развитые лилипуты его населяют. Мальчик с темными кругами под глазами дал мне нужные сведения.

“Здесь работаем мы: наши родители, чуточку из эгоизма, чуточку из желания сделать нам приятное, внедрили такой образ жизни, выгодный и покойный. Пока они сидят по домам, играют в карты, музицируют, читают или беседуют, любят, ненавидят (их ведь обуревают страсти), мы играем в строителей, метельщиков, плотников, жнецов, торговцев. Орудия труда у нас подобраны по нашему росту. С удивительной легкостью справляемся мы с повседневными заботами. Должен признаться, что вначале некоторые животные, особенно дрессированные, не слушались нас, ибо знали, что мы — дети. Но мало-помалу, с помощью кое-каких уловок, в них удалось поселить уважение к нам. Работы, которые мы выполняем, не трудные, они — утомительные. Часто мы покрываемся потом, словно кони, пущенные вскачь. Иногда мы бросаемся на землю и не хотим больше играть (едим траву или комья земли или попросту лижем плиты), но этот каприз длится не более мгновения,— “как летний дождик”, говорит моя кузина. Конечно, не все делается к выгоде наших родителей, им тоже приходится терпеть некоторые неудобства: например, входить в дома пригибаясь, чуть ли не на карачках, потому что двери и комнатки совсем крошечные. “Крошечные, крошечные”,— словечко это не сходит с их уст. Количество пищи, которое им достается, если послушать моих теток,— а они обжоры,— самое скудное. Кувшины и стаканы, из которых они пьют воду, явно мелковаты — этим, по-видимому, можно объяснить участившиеся в последнее время кражи ведер и прочего скобяного товара. Одежда им тесна, потому что на наших швейных машинах крупных вещей не сошьешь. Те, у кого кровать только одна, спят скрючившись в три погибели. Ночами они дрожат от холода, если не укрываются жутким количеством одеял, которые, по словам моего бедолаги отца, похожи скорее на носовые платки. Нынче многие выражают недовольство свадебными тортами, которых никто не пробует, боясь в один присест проглотить все изделие; париками, которые не прикрывают даже самых умеренных лысин; клетками, куда помещаются только чучела колибри. Подозреваю, что из злопыхательства те же самые люди почти никогда не ходят на наши церемонии, спектакли и киносеансы. Должен заметить, правда, что они не помещаются в креслах, а одна только мысль о том, чтобы сесть на пол в общественном месте, приводит их в ужас. И все же иные, что не вышли ростом, и к тому же лишены совести (с каждым днем таких все больше и больше), вторгаются в наши ряды, а мы и не замечаем. Мы доверчивы, ко не так уж рассеянны. Не скоро мы обнаружили самозванцев. Взрослые, когда они маленькие, очень маленькие, похожи на нас, разумеется уставших: у них на лицах борозды, под глазами мешки, и говорят они непонятно, мешая разные языки. Однажды меня приняли за одного из таких созданий: вспоминать об этом не хочется. Сейчас мы научились обнаруживать самозванцев. Мы всегда начеку, всегда готовы изгнать их из нашего круга. Мы счастливы. Думаю, мы счастливы.

Правда, у нас есть поводы для беспокойства: прошел слух, будто по нашей вине взрослые не достигают нормальной, лучше сказать, несоразмерной величины, присущей им. Одни ростом с десятилетнего ребенка, другие — им больше повезло — с семилетнего. Они пытаются быть детьми, не зная, что ребенком не становятся от простого недостатка сантиметров. Зато мы, согласно статистике, теряем в росте, не ослабевая, не переставая быть самими собой, не пытаясь никого обмануть.

Это нам льстит, но и беспокоит нас. Мой брат уже жаловался мне, что плотницкие инструменты для него тяжелы. Одна подружка сказала, что иголка для вышивания кажется ей огромной, будто шпага. Да и сам я с некоторым трудом поднимаю топор.

Мы не слишком опасаемся того, что наши родители займут место, которое они нам уступили,— мы никогда им этого не позволим, ибо, прежде чем отдать им, мы сломаем наши машины, разрушим

электростанции и водонапорные башни; нет, нас заботит потомство, волнует будущее нашей расы.

Правда, иные из нас утверждают, что чем меньше нас будет со временем, тем более камерным и человечным станет наше видение мира.

Молодой персидский садовник сказал своему принцу:

- Сегодня утром я встретил смерть. Она мне угрожала. Спаси меня. Я хотел бы каким-нибудь чудом оказаться этим вечером в Исфагани.

Добрый принц дал ему лошадей. В тот же день принц сам встретился со смертью.

- Почему,- спросил он,- сегодня утром ты угрожала нашему садовнику?

- Но я не угрожала ему,- отвечала смерть,- мой жест означал удивление. Ведь я увидела его утром далеко от Исфагани, а именно там сегодня вечером я должна его забрать.

В былые времена трое отправились в паломничество; один — жрец, другой — добродетельный муж, а третий — старый бродяга с топором в руках. По пути жрец завел речь об основаниях веры.

- Истинность нашего вероучения доказывается деяниями самой природы,— изрек он, ударив себя в грудь.

- Королевский павлин кричит дурным голосом,— продолжил жрец,— и это всегда подтверждали наши книги.— Как вдохновительно! — воскликнул он, словно собираясь зарыдать.— Как поучительно!

- И я знаю множество подобных доводов,— согласился добродетельный муж.

- Однако же твоя вера неосновательна,— возразил священник.

- Велика справедливость и восторжествует,— вскричал добродетельный муж.— Моя душа пряма; не сомневаюсь, что точно так же прям и разум Одина.

Так подошли они к амбару, где на жердочке сидел павлин, и он пел, и голос его был сладок, будто соловьиный.

- Что ты говорил мне недавно? — спросил добродетельный муж.— Но меня это не смутит. Велика справедливость и восторжествует.

- Пусть черти заберут этого павлина,— отозвался жрец и шел одну или две мили с опущенной головой.

Вскоре они приблизились к святилищу, внутри которого факир творил чудеса.

- Да! — воскликнул жрец.— Здесь и пребывает истинное основание веры. Довод с павлином призван лишь служить для него подкреплением. Вот камень, на коем стоит наше вероучение.— И он ударил себя в грудь и застонал, словно схваченный коликами.

- Для меня,— ответил добродетельный муж,— все это так же ничтожно, как и довод с павлином. Я верую, ибо знаю, что велика справедливость и восторжествует, и факир этот может продолжать творить чудеса вплоть до Страшного суда; он не собьет меня с толку.

Услышав это, факир возмутился, так что ладонь его дрогнула и во время совершения чуда из рукава его посыпались игральные карты.

- Пусть черти заберут факира,— отозвался жрец.— По правде говоря, я не вижу для себя пользы продолжать это паломничество.

- Ну что ж! — воскликнул добродетельный муж.— Велика справедливость и восторжествует.

- Если ты уверен, что она восторжествует... — протянул жрец.

- Даю слово,— уверил его добродетельный муж.

Тот продолжил путь, немного воспряв духом.

Наконец им встретился бегущий человек и сообщил, что все потеряно: силы тьмы осаждают Небесный град, Один погиб, зло празднует победу.

- Меня подло обманули,— воскликнул добродетельный муж.

- Теперь все потеряно,— проронил жрец.

- Может быть, у нас есть еще время договориться с дьяволом? — вопросил добродетельный муж.

- Надеюсь, что да,— ответил жрец.— Во всяком случае, попробуем. А ты что размахиваешь топором? — обратился он к бродяге.

- Я умру вместе с Одином,— произнес бродяга.

Йогу понадобилось перебраться через реку, но у него не было ни пенса, чтобы заплатить перевозчику, и тогда он просто зашагал по поверхности воды. Услышав эту историю, другой йог заявил, что такое чудо и стоит ровно один пенс, цену переправы.

Как говорят, Бог-Отец не старше Бога-Сына. Сотворив Сына, Отец спросил его:

Сын ответил:

- Подражая мне.

Слуга подал мне пальто и шляпу, и, словно в ореоле внутреннего удовлетворения, я вышел в ночь.

“Прелестный вечер,— думал я,— такие приятные люди. Как поразило их то, что я говорил о финансах и о философии; как они смеялись, когда я хрюкал свиньей”. Но: “Боже, как это ужасно,— прошептал я чуть позже.— Лучше бы мне умереть”.

Поезд приходил ежедневно вечером, но тащился он еле-еле, словно сообразуясь с пейзажем.

Я отправлялся кое-что купить по заказу матери. Поезд скользнул нежно, будто лаская гладкие рельсы. Я сел, пытаясь ухватить самое давнее воспоминание, первое в моей жизни. Поезд так медленно шел, что я обрел в своей памяти материнский запах: подогретое молоко, горящая спиртовка. Это до первой остановки: Аэдо. Потом я вспомнил свои детские игры и продвигался уже к отрочеству, когда в Рамос Мехия выпала мне тенистая, романтическая улица вместе с девушкой, готовой обручиться. Там я и женился, сперва посетив ее дом и познакомившись с родителями, а также с двориком, почти андалусским. Мы выходили уже из сельской церквушки, когда я услышал колокол: поезд отправлялся. Я попрощался и со всегдашней ловкостью, нагнал свой вагон. Остановился в Сьюдаделе, где приложил все усилия, дабы просверлить дырочки в том прошлом, которое, кажется, невозможно воскресить в воспоминании.

Начальник станции, мой друг, явился сообщить, что меня ждут добрые вести: моя супруга сообщила о них телеграммой.

Я тщился отыскать какой-нибудь из детских страхов (ведь были же они у меня), еще более ранний, чем подогретое молоко и спиртовка. Так мы прибыли в Линьерс. Там, на станции, обильной настоящим, которое щедро дарит нам Восточная железная дорога, меня наконец-то нагнала жена с двумя близнецами, одетыми по-домашнему. Мы сошли с поезда и в одном из блистающих магазинов Линь-ерса купили им готовое, но элегантное платье, а также добротные школьные портфели и книжки. Потом я поспешил на тот же самый поезд: он долго стоял, дожидаясь, пока впереди стоящий состав разгрузит молоко. Жена осталась в Линьерсе, а я поехал дальше, радуясь на мальчишек, цветущих и крепких, болтающих о футболе, отпускающих вечные шуточки с таким видом, будто они их только сейчас придумали. Но во Флоресе меня ждало невероятное: задержка из-за столкновения вагонов и аварии на путях. Начальник станции в Линьерсе, мой знакомый, связался с Флоресом по телеграфу. Мне сообщили плохие новости. Моя жена умерла, и траурный кортеж попытается нагнать поезд, застрявший в тупике. Я сошел, подавленный горем, ничего не сказав сыновьям, которых послал вперед, в Кабальито, где находилась школа.

В присутствии родных и близких мы похоронили мою жену на кладбище во Флоресе, и простой чугунный крест указывает имя ее и место невидимой стоянки. Вернувшись во Флоресе на вокзал, мы еще застали поезд, который сопровождал нас и в радости, и в печали. На вокзале Онсе я распрощался с тестем и тещей и, думая о бедных моих сиротках и о покойной жене, не смог ее отыскать.

Моджалаид рассказывает, как Ной проходил однажды мимо лежащего льва и дал ему пинка. Он ушиб ногу и не мог заснуть всю ночь. "Боже,- воскликнул он,- твой пес причинил мне боль". И Господь послал ему следующее откровение: "Бог осуждает несправедливость, а первым начал ты".

Король приказал (Я хочу, чтобы ты умер как Ксиос, а не как ты сам), чтобы Ксиоса отвезли в совершенно чужую страну. Имя его изменили, черты лица искусно исказили. Жителей той страны заставили поверить в то, что его прошлое, семья, способности

были совсем не такими, какими он обладал в действительности.

Если он вспоминал что-то из своей прошлой жизни, ему возражали, говорили, что он сумасшедший и так далее... Ему приготовили семью, жену и детей, которые называли его мужем и отцом. И наконец, все говорило ему, что он - это не он.

Человек в маске поднимался по лестнице. Шаги его отдавались в ночи. Тик-так, тик-так

По пути из города Шравасти Будда должен был пересечь пространную равнину. С различных небес боги сбросили ему зонтики, чтобы предохранить от солнца. Дабы не обидеть благодетелей, Будда почтительно умножился, и каждый из богов видел Будду, шагавшего

под его зонтиком.

Версия, записанная сэром Уильямом Джонсом, гласит, что один индийский бог, которому досаждало безбрачие, попросил у другого бога уступить ему одну из четырнадцати тысяч пятисот шестнадцати жен, коих тот имел. Муж согласился с такими словами: "Возьми себе ту, которая будет незанята". Нуждающийся обошел четырнадцать тысяч

пятьсот шестнадцать дворцов, и в каждом дама была со своим господином. Тот повторил себя четырнадцать тысяч пятьсот шестнадцать раз, и каждая из женщин думала, что она единственная пользуется его милостями.

Рассказывают:

Ребе Элимелех ужинал со своими учениками. Слуга принес тарелку супа. Ребе задел тарелку, и суп пролился на стол. Молодой Мендл, который стал потом раввином Риманова, воскликнул:

- Ребе, что ты наделал! Они всех нас отправят в тюрьму.

Другие ученики заулыбались и, наверное, рассмеялись бы громко, если бы их не сдерживало присутствие учителя. Тот, однако, хранил серьезность. Кивнув, он сказал Мендлу:

- Не бойся, сын мой.

Через некоторое время стало известно, что в этот день указ, направленный против иудеев всей страны, был представлен императору на подпись. Несколько раз император брался за перо, но что-то все время его отвлекало. Наконец он поставил подпись. Потянулся за песком, но по ошибке взял чернильницу и вывернул ее на бумагу. Тогда он порвал документ и запретил приносить ему новый.

Жил однажды человек, принадлежавший к секте Белого Лотоса. Многие из желавших постичь тайные искусства считали его своим наставником.

Однажды чародей пожелал отлучиться. Он поставил в сенях миску, покрытую другой миской, и велел ученикам присматривать за ними, но ни в коем случае не открывать и не заглядывать внутрь.

Но едва он скрылся из виду, как ученики подняли крышку и увидели, что в миску налита чистая вода, а в воде - кораблик из соломы, с мачтами и парусами. Удивленные, они стали тыкать в кораблик пальцами. Тот опрокинулся. Они тотчас же подняли его и снова накрыли миску. В тот же миг явился чародей и спросил:

- Почему вы ослушались меня?

Ученики повскакали на ноги и принялись все отрицать. Чародей заявил:

- Мой корабль потерпел крушение в дальних пределах Желтого моря. Как смеете вы обманывать меня?

Однажды вечером он затеплил в углу дворика маленькую свечу и приказал ученикам, чтобы те оберегали ее от ветра. Прошел час второй стражи, а чародей не вернулся. Усталые и сонные, ученики улеглись спать. Наутро оказалось, что свеча погасла. Они зажгли ее снова. В тот же миг явился чародей и сказал:

- Как посмели вы нарушить приказ? Ученики все отрицали:

- Воистину мы не сомкнули глаз. Как могла потухнуть эта свеча?

Чародей объявил им:

- Пятнадцать миль блуждал я во тьме по пустынным местам Тибета, а вы хотите меня обмануть.

Это вселило в учеников страх.

Ученый У из Цзянлина оскорбил чародея Чан Цзы-шеня. Будучи уверен, что тот замыслил отомстить, У провел всю ночь на ногах, читая при свете лампы священную Книгу Перемен. Вдруг он услышал, как ветер засвистел вокруг дома, и в дверях показался воин, грозящий копьем. У бросил в него книгой и свалил наземь. Нагнувшись, он увидел всего лишь фигурку, вырезанную из бумаги, и заложил ее между страницами. Чуть позже, размахивая топором, в дом ворвались два маленьких злых духа с черными лицами. И они тоже, стоило У свалить их наземь книгой, оказались бумажными фигурками. У спрятал их, как и первую. В полночь какая-то женщина, стеная и плача, постучалась

в дверь.

- Я - жена Чана, - сообщила она. - Мой муж и сыновья напали на вас, и вы их заключили в книгу. Умоляю, выпустите их.

- Ни сыновей ваших, ни мужа не держу я в моей книге, - отвечал У. - Здесь только фигурки из бумаги.

- Их души находятся в этих фигурках, - объяснила женщина. - Если на заре они не вернутся, тела, которые лежат в доме, не оживут.

- Проклятые чародеи! - вскричал У. - Вправе ли они надеяться на сострадание? И не подумаю их отпускать. Жалея вас, верну вам одного из ваших сыновей, но больше ничего не просите.

И он дал женщине одну из чернолицых фигурок. Наутро он узнал, что чародей и его старший сын умерли этой ночью.

Воспитанные в ненависти к Риму и в стремлении разрушить его, братья Ганнибал и Газдрубал вторглись в Италию: один с юга, а другой с севера. Они не виделись одиннадцать лет, намереваясь встретиться в Риме в день победы. Но консул Нерон разгромил Газдрубала на берегах Метавра. Затем велел отрезать ему голову и забросить ее в лагерь Ганнибала. Так Ганнибал узнал, что Газдрубал потерпел поражение.

Вода была какого-то странного вида, и мы не последовали его примеру, предположив, что она загрязнена, и лишь впоследствии мы узнали, что она именно такова на всех островах архипелага. Я затрудняюсь дать точное представление об этой жидкости и уж никак не могу сделать это, не прибегая к пространному описанию. Хотя на наклонных местах она бежала с такой же скоростью, как и простая вода, но не растекалась свободно, как обычно бывает с последней, за исключением тех случаев, когда падала с высоты. С первого взгляда, и особенно на ровном месте, она по плотности напоминала гуммиарабик, влитый в обычную воду. Но этим далеко не ограничивались ее необыкновенные качества. Она отнюдь не была бесцветна, но не имела и какого-то определенного цвета; она переливалась в движении всеми возможными оттенками пурпура, как переливаются тона у шелка. Набрав в посудину воды и дав ей хорошенько отстояться, мы заметили, что она вся расслаивается на множество отчетливо различимых струящихся прожилок, причем у каждой был свой определенный оттенок, и что они не смешивались. Мы провели ножом поперек струй, и они немедленно сомкнулись, а когда вытащили лезвие, никаких следов не осталось. Если же аккуратно провести ножом между двумя прожилками, то они отделялись друг от друга, и лишь спустя некоторое время сила сцепления снова сливала их вместе.

...В этой Империи Искусство Картографии достигло такого Совершенства, что Карта одной Провинции занимала целый Город, а Карта Империи - целую Провинцию. Со временем эти Несоразмерные Карты перестали удовлетворять, и Коллегия Картографов начертила

Карту Империи, имевшую размер Империи и точнейшим образом совпадавшую с ней. Менее Приверженные к Изучению Картографии Последующие Поколения сочли, что столь пространная Карта Бесполезна, и не без Непочтительности оставили ее на Милость

Солнца и Зимней Стужи. В Пустынях Запада остались еще разрозненные Руины Карты, в коих селятся Дикие Звери и Нищие Бродяги; во всей Стране не осталось другого памятника Географическим Наукам.

С шести лет ощутил я желание зарисовывать контуры предметов. К пятидесяти годам я выставил собрание рисунков, но ни один из тех, что я выполнил до семидесяти лет, не удовлетворяет меня. Лишь в семьдесят три года смог я познать, хоть и приблизительно, истинную форму и природу птиц, рыб и растений. Следовательно, к восьмидесяти годам я сделаю большие успехи; в девяносто проникну в сущность вещей; в сто непременно поднимусь к новым, неописуемым высотам, а если доживу до ста десяти, каждая точка, каждый штрих на моих рисунках оживут. Пусть те, кто проживет столько, убедятся, выполню ли я свои обещания. Написал в возрасте семидесяти пяти лет я, ранее Хокусаи, теперь носящий имя Хуакиво-Ройи, старец,

сведенный с ума рисованием1.

Это, должно быть, случилось за тысячу семьсот лет до классической эпохи в царстве Ся, простиравшемся до излучины Желтой реки. Народ тогда гордился своей религией: люди избавились от веры в морских змеев, львов, колдунов, сглаз, считая все это грубыми предрассудками, но при этом не впали в чреватый безверием материализм. Был у них один-единственный догмат веры, но в нем никто не сомневался. Никто не сомневался, что кроме своей головы каждый обладает еще головой предполагаемой и что кроме своего туловища каждый человек обладает еще туловищем предполагаемым;

то же относится последовательно к рукам, ногам и иным членам, как бы ни были они малы. Никто в этом не сомневался, пока не явился еретик, который в португальских хрониках записан как Книгочей с одним лицом, а в сводах иезуитов - как Книгочей без лица. Проповедуя, человек этот встречал всяческие трудности и препятствия. Когда он пытался внушить, что ни один калека, используя предполагаемую ногу, не мог все же обходиться без костылей, ему отвечали, что подобные увечья, к сожалению,

встречаются часто, но это не аргумент против истинной веры, да и в конце-то концов, - чуточку сбавляя пафос, приводили ему последний довод, - зачем отказываться от столь мало обременительного верования, которое в грустную минуту, каковых выпадает немало, может нас поддержать и утешить?

Занимая его в вечерние и ночные часы романами о рыцарях и разбойниках, Санчо Панса, хоть он никогда этим не хвастался, умудрился с годами настолько отвлечь от себя своего беса, которого он позднее назвал Дон Кихотом, что тот стал совершать один за другим безумнейшие поступки, каковые, однако, благодаря отсутствию облюбованного объекта — а им-то как раз и должен был стать Санчо Панса,— никому не причиняли вреда. Человек свободный, Санчо Панса, по-видимому, из какого-то чувства ответственности хладнокровно сопровождал Дон Кихота в его странствиях, до конца его дней находя в этом увлекательное и полезное занятие.

Когда в умах мусульман Магомет и религия сделались нераздельными, Господь повелел, чтобы на Небесах им предстательствовал дух, исполняющий роль Магомета. Этот посланец не всегда один и тот же. Должность эту однажды занимал некий выходец из Саксонии, который при жизни попал в плен к алжирцам и обратился в ислам. Поскольку раньше он был христианином, то говорил правоверным об Иисусе, уверяя, что тот — не сын Иосифа, а сын Божий, так что пришлось заменить его. Местонахождение этого представителя Магомета указывает факел, видимый только мусульманам.

Истинного Магомета, который диктовал Коран, его приверженцы уже не могут видеть. Мне сказали, что сперва он им предстательствовал, но возжаждал власти над ними и был сослан на Юг. Какая-то община мусульман, соблазненная демонами, признала Магомета Богом. Чтобы утишить смуту, Магомета вывели из Преисподней и показали толпе. Тогда и я его видел. Он походил на тех телесных духов, у которых нет внутреннего восприятия, и лицо его было очень темным. Он смог лишь проговорить: “Я ваш Магомет”,— и немедленно был низринут

Это - история о стародавних временах и царствах. Скульптор прохаживался вместе с тираном по дворцовым садам. Там, вдалеке, за лабиринтом для прославленных чужеземцев, на опушке рощи обезглавленных философов, скульптор разглядел свое последнее творение: фонтан в виде наяды. Подробно объясняя детали, опьяняясь триумфом, художник заметил на прекрасном лице своего повелителя угрожающую тень - и понял причину. "Как же такое мизерное существо,- думал, без сомнения, тиран,- может сделать то, на

что я, пастырь народов, неспособен?" Но вот птичка, пившая из фонтана, вспорхнула и улетела, и скульптору пришла в голову спасительная мысль. "Сколь бы ни были жалки эти создания,- молвил он, указывая на птичку,- надобно признать, что летают они лучше нашего".

Человек ложится спать пораньше. Но сон не идет. Разумеется, человек вертится с боку на бок. Запутывается в простынях. Закуривает. Немного читает. Снова гасит свет. Но заснуть не может. В три часа он встает. Будит друга в соседней комнате и делится своей бедой. Просит совета. Друг советует прогуляться немного, чтобы слегка утомиться. Потом сразу выпить липового чаю и погасить свет. Он все это делает, но уснуть не может. Снова встает. На этот раз идет к врачу. Как это всегда бывает, врач говорит много, но человек так и не может заснуть. В шесть утра он заряжает револьвер и вышибает себе мозги. Человек мертв, но заснуть ему так и не удалось. Бессонница - упрямая вещь.

Один охотник, чтобы выгнать дичь, поджег лес. И вдруг увидел человека, выходящего из скалы. Человек невозмутимо прошел сквозь пламя. Охотник бросился следом за ним:

- Эй, постойте. Как вам удается проходить через скалы?

- Скалы? А что это такое?

- А еще я видел, как вы прошли сквозь огонь.

- Огонь? Что значит огонь?

Совершенный даос, стерший свой след в мире, уже не ведал различий ни в чем.

Прежде чем стать книготорговцем, шейх Ахмад не знал других занятий, кроме участия в обряде, именуемом зирк, во время которого хором повторяются имена и атрибуты Бога. Он тогда принадлежал к ордену дервишей садийе, которые славились тем, что пожирали змей живьем; говорят, он тоже был пожирателем змей, но не ограничивался столь удобоваримой пищей. Однажды ночью, во время собрания дервишей ордена, где присутствовал и его шейх, Ахмад впал в молитвенный транс, схватил стеклянный экран, загораживавший подсвечник, что стоял на полу, и отгрыз порядочный кусок. Шейх и другие дервиши, воззрившись в изумлении, выбранили его за то, что он нарушил правила ордена, ибо есть стекло не относилось к чудесам, позволенным подобным дервишам, и моментально выгнали его вон. Тогда он поступил в орден дервишей ахмедийе и, поскольку те тоже не ели стекло, решил больше так не делать. И все же на одном из собраний снова впал в транс, набросился на люстру, вырвал один из стеклянных светильников и съел половину, проглотив также масло и воду, которые туда были налиты. Его отвели на суд к шейху, но Ахмад поклялся, что больше никогда не станет есть стекло, и его не наказали и не выгнали

Невзирая на клятву, он вскоре поддался искушению и съел еще один светильник. Другой дервиш хотел сделать так же, но крупный осколок застрял у него между нёбом и языком, и Ахмаду стоило большого труда этот осколок вытащить.

Во время Потопа велели построить Ноев ковчег, чтобы звери не утонули.

Рассказывают:

Император в Вене издал указ, ухудшавший и без того жалкое положение евреев Галиции. В эти годы учился в ешиве ребе Элимелеха серьезный, прилежный человек по имени Файвл. Однажды ночью он встал, вошел в комнату ребе и сказал ему:

- Учитель, я хочу вчинить иск Богу.

Он произносил это, и собственные слова приводили его в ужас. Ребе ответил:

- Так тому и быть, но суд по ночам не заседает.

На другой день приехали в Лежайск двое мудрецов: Исроэл из Кожениц и Янкав Ицхок из Люблина. Оба остановились в доме ребе Элимелеха. После трапезы ребе позвал человека, который говорил с ним, и велел:

- Изложи нам теперь твой иск.

- У меня нет силы говорить,- произнес Файвл, запинаясь.

- Я дам тебе силу,- сказал ребе.

И Файвл заговорил:

- Почему нас держат в рабстве в этом царстве? Разве не говорит Господь в Торе: "Сыновья Израиля - слуги мои"? Он отправил нас в чужие страны, но должен был оставить нам свободу, чтобы мы служили ему.

На это ребе Элимелех ответил:

- Теперь истец и ответчик должны покинуть помещение суда, как того требует закон, дабы ни один из них не повлиял на решение судей. Удались же, Файвл. Тебя же, Владыка мира, мы не можем попросить выйти, ибо слава Твоя наполняет землю и без Твоего присутствия мы не смогли бы жить ни минуты. Но и к тебе, Господи, мы будем беспристрастны.

Все трое долго размышляли молча, закрыв глаза. На закате позвали Файвла и огласили вердикт: иск его признан справедливым. В ту же самую минуту император отменил указ.

Там твой труп.

Так умер я?

Капитан убил тебя прямо на твоем пороге.

В день, когда Абу Нонас зашел к своему другу, крыша дома заскрипела. "Что это?" - спросил он. "Не бойся, это крыша славит Всевышнего". Услышав эти слова, Абу Нонас покинул дом. "Куда ты?" - изумился друг. "Боюсь, как бы в порыве благочестия - отвечал Абу Нонас,- она не простерлась ниц".

- Странно! - сказала девушка, осторожно пробираясь вперед.- Какая тяжелая дверь!

С этими словами она тронула дверь рукою, и та внезапно с громким шумом захлопнулась.

- Боже мой! - воскликнул мужчина.- Кажется, она не открывается изнутри. Глядите: вы нас обоих заперли здесь!

- Только не обоих. Вас одного,- сказала девушка, прошла сквозь дверь и исчезла.

Леопарды врываются в храм и выпивают до дна содержимое жертвенных сосудов; это повторяется снова и снова; и в конце концов это может быть предусмотрено и становится частью обряда.

Вороны утверждают, что одна-единственная ворона способна уничтожить небо. Это не подлежит сомнению, но не может служить доводом против неба, ибо небо-то как раз и означает невозможность ворон.

Охотничьи собаки еще играют во дворе, но дичь от них не уйдет, сколько бы уже сейчас ни металась она по лесам.

Им было предоставлено на выбор стать царями или гонцами царей. По-детски все захотели стать гонцами. Поэтому налицо одни гонцы, они носятся по миру и за отсутствием царей сами сообщают друг другу вести, которые стали бессмысленны. Они бы рады покончить со своей несчастной жизнью, но не осмеливаются из-за присяги.

убежал. Лисы раз за разом пытались вернуть себе бумагу, испещренную непонятными значками, но им это не удавалось. Ван решил возвратиться домой. В дороге он встретил все свое семейство, направлявшееся в столицу. Домашние объявили, будто это он сам

повелел им двинуться в путь, а мать показала письмо, в котором он просил распродать все имущество и приехать к нему в столицу. Ван поднес письмо к глазам и увидел чистый лист. И хотя у них не осталось крыши над головой, Ван сказал: "Возвращаемся".

Однажды появился младший брат, которого считали умершим. Стал расспрашивать о семейных невзгодах, и Ван поведал ему всю историю. "Ах,- проговорил брат, когда Ван дошел до приключения с лисами,- где же сам корень зла?" Ван показал документ. Брат вырвал бумагу у него из рук и поспешно спрятал. "Наконец-то я обрел то, что искал",- воскликнул он и, обратившись в лиса, исчез.

Редвальд, король восточных саксов, был приобщен в Кенте к таинствам христианской веры, но, вернувшись в свое королевство, позволил жене и неким мерзопакостным учителям соблазнить себя, и они отвратили его от истинной веры, так что в одном и том же храме он воздвиг алтарь Христу, а рядом другой, поменьше, где приносил

Рассказывают, что ко двору Олафа Трюггвасона, обращенного в новую веру, однажды вечером явился старик, закутанный в темный плащ, с лицом скрытым широкополой шляпой. Король спросил его, умеет ли он что-нибудь делать, и чужестранец ответил, что умеет играть на арфе и знает много преданий. Он играл на арфе старинные напевы,

рассказывал о Гудрун и Гуннаре и, наконец, поведал о рождении Одина. Сказал, что пришли три парки; две предрекли счастье и удачу, а третья вскричала в гневе: "Младенец проживет не дольше свечи, что горит у его изголовья". Тогда родители погасили свечу, чтобы Один не умер. Олаф Трюггвасон не поверил этому рассказу,

но чужестранец, твердя, что все так и есть, вынул свечу и зажег ее. Все смотрели, как она горит, а старик сказал, что уже поздно и ему пора. Когда свеча догорела, пошли на его поиски. В нескольких шагах от королевского дома лежал мертвый Один.

Малерб не очень-то верил в иную жизнь и, когда с ним говорили об аде и о рае, заявлял: "Жил я как и все другие, умереть хочу как все другие, и уйти туда, куда уходят все другие".

КОММЕНТАРИИ (В.Петров)

Многие тексты, составившие антологию, представляют собой контаминации различных отрывков из оригинальных произведений или вольные их переложения. Составители часто опускают части предложений или целые предложения, на их взгляд, малосущественные

или отяжеляющие повествование. Все эти случаи - за единичными исключениями - специально не оговариваются. Что касается комментариев и справок об авторах, то составление их представляет

немалую трудность. Причиной тому - не только насыщенность текстов историческими и культурными реалиями, но и трудность отделения апокрифических авторов от действительно существовавших: здесь всегда остается известная доля сомнения. Так что указания

подобного рода даны лишь тогда, когда сведения о трудах апокрифических литераторов, приведенные Борхесом и Биой Касаресом, содержат намек на те или иные значимые для них обстоятельства.

Стоит заметить, однако, что "Собрание коротких и необычайных историй" не требует никаких дополнительных справочных материалов. Возможно даже, что они противоречат идеям, заложенным составителями в антологию. Однако традиция, как нередко бывает,

оказалась сильнее...

Сон Мерри — Приведенная составителями история произвольно приписана О. Генри. Разумеется, обстоятельства его смерти, упоминаемые здесь,— плод вымысла.

Тулсидас (ок. 1532—1624) — индийский поэт. Автор поэмы “Рамаяна”, написанной на сюжет известного произведения Вальмики.

Оплошность.— Этот рассказ, как и приведенный на с. 131, входит в книгу Бубера “Хасидские предания”.

АЛЬ-АБШИХИ Бахауддин (1388—1446)— арабский (египетский) литератор. Автор книги “Диковинное во всех родах изящного” — одной из крупнейших литературных антологий своего времени.

БАТЛЕР Сэмюэль (1835—1902) — английский писатель. Проявил себя как выдающийся сатирик и едкий критик нравов викторианского общества. Известен как автор многочисленных афоризмов.

БЕДА ДОСТОПОЧТЕННЫЙ (около 673—735) — английский монах, историк. Проделал большую работу по собиранию и комментированию текстов исторического характера. Самым известным из произведений Беды остается “Церковная история англов” в пяти книгах, над которой он работал в течение всей жизни.

БОРХЕС Хорхе Луис (1899—1986) — аргентинский писатель, друг и соавтор А. Биой Касареса.

ВАЛЕРИ Поль (1871 —1945) — французский поэт и мыслитель.

ВЕРНЕР Моррис Роберт (1897—?) — американский писатель.

ВИЛЬГЕЛЬМ Рихард (1873— 1930) — немецкий синолог.

ВИНТЕРНИЦ Мориц (1863—1937) — австрийский индолог. Автор различных трудов, в том числе “Истории индийской литературы” (Т. 1—3,1908—1922).

ГИББОН Эдуард (1737—1794) — английский историк. Автор семитомной “Истории упадка и разрушения Римской империи” (1776—1788) — труда, высоко ценимого Борхесом.

ГОТОРН Натаниэль (1804—1864) — американский писатель. После окончания колледжа решил посвятить свою жизнь литературной деятельности и в течение 12 лет вел затворническое существование, затем долгое время служил в качестве таможенного чиновника. Всплеск творческой активности Готорна приходится на 1846—1849 гг., когда были созданы самые известные его произведения (в т. ч. “Алая буква”).

ДАБОВЕ Сантьяго (1889—1960) — аргентинский писатель, друг Борхеса.

ДИДРО Дени (1713—1784) — французский писатель и философ.

ДРАММОНД Уильям (1585—1649) —шотландский поэт. Первым из шотландских авторов начал писать целиком по-английски, почти не используя вкраплений на родном языке. В его творчестве сильно влияние французских, итальянских и испанских авторов эпохи Ренессанса.

ЖАКОБ Макс (1876—1944) — французский писатель. В 1900-х гг. вращался в кругах, близких к Г. Аполлинеру и П. Пикассо, с которыми его связывала тесная дружба. С 1909 г. публиковал поэтические сборники; одним из наиболее значительных считается “Стаканчик для игральных костей” (1917). 7 октября 1909 г. Жакобу явился образ Христа, за этим последовало его обращение в католицизм. С 1921 г. жил — с перерывами — близ развалин монастыря Сен-Бенуа-сюр-Луар. Арестован гестапо как еврей, умер в концлагере Дранси.

КАФКА Франц (1883— 1924) — австрийский писатель.

КОКТО Жан (1889—1963) — французский писатель.

ЛЕЙН Эдвард Уильям (1801—1876) — английский арабист. Перевел на английский язык “Книгу Тысячи и одной ночи”.

ЛЭНГ Эндрю (1844—1912) — английский поэт, прозаик, журналист, историк. Выходец из Шотландии. Автор ряда поэтических сборников, выдержанных в духе романтизма. Оставил многочисленные труды по истории Шотландии, а также по мифологии и фольклору.

МЭЧЕН Артур (1863—1947) — английский писатель. Автор произведений фантастического характера, основная коллизия которых строится на перенесении древних европейских языческих обрядов и таинств в современность (“Великий бог Пан”, 1894; “Белый порошок”, 1897, и др.).

НЮ СЭНЖУ (779—847) — китайский писатель. Автор “Записей о странном из мира тьмы” — собрания историй фантастического характера.

О. ГЕНРИ (настоящее имя — Уильям Сидней Портер; 1862—1910) — американский писатель.

ОКАМПО Сильвина (1910—1993) — аргентинская писательница, жена А. Биой Касареса, написавшая в соавторстве с ним роман “Ненависть любви” (1946). Вместе с Борхесом и Биой Касаресом составила “Антологию фантастической литературы” (1940).

ПИНЬЕРА Вирхилио (1912—1979) — кубинский поэт, прозаик, драматург. В 1946—1959 гг. находился в Аргентине в качестве консульского работника.

ПЛУТАРХ (ок. 50—ок. 125) — греческий писатель. Наиболее популярным трудом его остаются “Сравнительные жизнеописания”, включающие 23 пары биографий. Трактат “Об Исиде и Осирисе” входит

в книгу “Моралии”, составленную в средние века и включающую в себя разнородные сочинения.

ПО Эдгар Аллан (1809—1849) — американский поэт и прозаик.

ИБН АБД РАББИХИ (860—940) — арабский (андалус-ский) писатель. Прославился своей “Книгой уникального ожерелья”, выполненной в традиционном для арабской литературы того времени жанре адаба (собрания общеполезных сведений).

РЕЙЕС Альфонсо (1889—1959) — мексиканский писатель и дипломат. В 1927—1930 гг.— посол в Аргентине, где стал близким другом Борхеса и поддерживал с ним затем регулярную переписку. Борхес посвятил Рейесу стихотворение, вошедшее в сборник “Создатель” (1960).

СВЕДЕНБОРГ Эмануэль (1688—1772) — шведский философ-мистик. Неоднократно посещал потусторонний мир, подробное описание которого оставил (“О небесах, о мире духов и о аде”, 1758).

СМИТ Логан Пирсэлл (1865—1946) — американский писатель.

СОРРИЛЬЯ-И-МОРАЛЬ Хосе (1817—1893) — испанский поэт-романтик. Наибольшей известностью среди его произведений пользуется драма в стихах “Дон Хуан Тенорьо” — вариация на тему мифа о Дон Жуане

АТ-ТАРТУШИ Абу Бакр (1059—1126) — арабский (андалусский) философ. Автор сочинения “Светильник властителей”, посвященного политическим вопросам.

У ЧЭН-ЭНЬ (1500—1582) — китайский писатель. Прославился как автор романа “Обезьяна, или Путешествие в северные провинции”.

ЦИЦЕРОН Марк Туллий (106—43 до н. э.) —древнеримский писатель, оратор, политический деятель. Одно из наиболее популярных его сочинений — “Тускуланские беседы”, посвященные проблеме человеческого счастья.

ЧЕСТЕРТОН Гилберт Кийт (1874—1936) — английский писатель и эссеист.