Николай Арронет

КАК ДЕТСТВО

 

Голландцы говорят: “Бог создал Землю, а голландцы – Голландию”. И действительно – они ведь отделили Воду от Тверди, и стала Суша. И они увидели, что Это хорошо. Но не те увидели, которые отделяли, а только лишь их потомки, и притом далёкие – ладно, если через сто лет. Потому что сначала эта Суша была не землёй, а так – хлябью какой-то. Вперемешку с тиной морскою, ненужной даже Старику со Старухой (которые жили у самого Синего моря). Это было просто солёное и бессмысленное морское дно, покрытое только илом. Пришлось его долго чистить. Для этого они сперва посеяли камыш. Да-да – который обычно растёт сам собой, но им пришлось его сеять. Он рос и рос. Небыстро. Медленно. Но вырос. Тогда его убрали, высушили и сожгли. А зола ведь полезная, содержит то-то и то-то. Потом вырастили рапс. Убрали и его. Выскребли и выбросили солёный мусор – целые горы, что вы! Хорошо. Но море-то могло ведь и вернуться. Да ещё эти реки – Шельда, Маас, Рейн – несли воду со всей Европы. И ещё из-под земли выпотевала вода, будто она нарождается в преисподней. От моря отгородились дамбами. Нарыли множество каналов: пусть, мол, вода собирается в них и там накапливается. Каналы тоже оградили дамбами. А чтоб гнать воду из каналов прочь, в море (сама-то она не потечёт), по берегам настроили массу ветряных мельниц. Зерно они мололи – так, между делом, а главное – стали непрерывно откачивать воду насосами и гнать её туда, в море. Притом дамбы – не просто какие-нибудь там земляные гряды. Нет. Это сложные устройства, многослойные. Иначе они постоят и размоются, что толку ? И слои эти – из закономерно уложенных определённых материалов. Вот и сушёный камыш, например, образует один из слоёв. Притом ведь никто их не учил, надо было самим впервые всё придумывать, доходить своим умом, пробовать и пробовать – как лучше. Десятилетия, может и столетия уходили коту под хвост.

- Коту? Под хвост?! А вот нет вам! Правнукам на пользу!

Я говорю этим старинным голландцам, спрашиваю их: “Господи, да как же вы тогда, вначале, жили, пока сушили и чистили землю? Ведь это уму непостижимо – существовать чуть ли не в болоте! А притом вам надо было иногда и свадьбы справлять и суп варить – тоже. Это в такой-то, простите, луже. Как-никак вы не лягушки!” - “Ништо! – отвечают. – Мы привыкшие. Селились на каких-никаких островках, холмиках. Всё – землица. Там посеем, сям покосим – ништо! Вот мы и стали бережливыми, какими слывём и доныне. Э к о н о м н ы м и - как вы теперь говорите. Много ли человеку надо, если он не нахал? А мы - кто?

Сказано – едоки картофеля, ну и ладно. Зато – для правнуков. Вы там, у себя, Дарвина читали? Англичанина этого. Ну, вот: забота о потомстве, закон Природы. Вспомните – древние греки. Носатые эти. Сажали оливковые деревья, а те начинают плодоносить лишь эдак лет через сто пятьдесят, не то через двести - только при правнуках, ну и потом дальше. А сажают эти, прадеды, значит. Поливают, пропалывают (оливки, тем более, не терпят возле себя ни сорнячка). Вот так и мы, голландцы. А ты говоришь!”

И вот, пожалуйста – эти дивные поля до горизонта, ЗА горизонт – полдеры. Прямоугольные, правильные, со всех сторон ограниченные каналами, а берега у каналов – всё дамбы, дамбы. На одних полдерах - изумрудная трава - бродят, стоят либо лежат коровы (три миллиончика!). Белые с чёрными пятнами, чёрные с белыми пятнами и цвета кофе с молоком, тогда пятна – цвета молока без кофе. Свежевыстиранные и только что завитые овцы (некоторые из них, правда, бараны). Розовые улыбающиеся свиньи. Этих – шестнадцать миллионов, сколько и самих голландцев. Такие! Такие!! - что человеку, выходящему из бани и парикмахерской, голландцы могут с одобрением сказать: “О, какой ты чистенький! Ну, прямо как свинья!” Все они непрерывно жуют и пережёвывают (не хуже чем молодёжь в вагонах метро у нас). Но вот вечер. Солнце – во влажную бархатную мглу. Облака освещены снизу, с подшёрстка, витают над светом – как у Вермеера на картине “Вид Делфта”. Мягкие, тёплые, цветные. Хозяин-фермер нажимает, не выходя из дома, кнопку, и у каждой коровы звучит вживлённый в неё приборчик - сигнал. Тогда коровы, помахивая хвостами, спешат домой – доиться, ужинать, спать.

На других полдерах растут овощи. Сочные, благоухающие. На третьих – и их особенно много – цветы. Красные, жёлтые, синие, ещё какие-то. Каждое бескрайнее поле – своего одного цвета. На каналах – утки и лысухи. Кивают вам головами. Стоят цапли – на одной, конечно, ноге (очевидно – чтобы занимать поменьше места на такой дефицитной земле). Домики тоже экономят место, толпятся, оставляя пространство лишь садикам. В деревнях они белые, под красной крышей, или песочного цвета. Если б их строили просто на мокрой земле, они бы в неё провалились. Поэтому сначала в землю вбивают стоймя сваи (раньше это были не гниющие сибирские лиственницы), а уж на них ставят дома. В Амстердаме, вон, огромный вокзал – стоит на многих тысячах свай. А что делать!

В городах дома тоже теснятся, подобрав локти и стеснив друг друга плечами. Шириной они всего-то в одно-два-три окна и тянутся вверх, как растения, которым нехватает света. Но этажей всего три-четыре, сверху же такой щипец (внутри него живёт какая-нибудь тёща или ещё кто-то из стариков). Из щипца торчит вперёд балка с блоком на конце. Лестница узкая-узкая, экономная-экономная, винтовая. Одна моя упитанная знакомая как-то раз споткнулась о ступеньку, шлёпнулась и начисто заткнула собой такую лестницу – ни туда, ни сюда. Хорошо – двое крепких мужчин, действуя сверху и снизу, с трудом вывинтили мою знакомую и раскупорили от неё лестницу. Спасибо им, а то бы

- … Поэтому вещи – мебель, ванну, материал для ремонта – вносят в дом через окна, поднимая их с помощью тросов и того блока, который торчит из щипца на балке. А чтобы вещи при этом не разбили окна, фасад дома не отвесен, а немного наклонён вперёд, и дом приветливо кланяется вам, да и другим прохожим. Никаких ворот во двор не бывает, и неизвестно, что находится и что делается за домом. Во всяком случае, машины там не ставят: им туда не въехать. Входная дверь вдавлена в фасад, к ней ведёт несколько ступенек.

Если в доме живут протестанты – а среди верующих их большинство – то на окнах нет никаких занавесок. Либо их половинки полностью раздвинуты, и идя по улице – по страату – или вдоль канала – вдоль грахта – можно видеть, что жители делают внутри, у себя дома: ужинают, читают или же укладываются спать. Потому что протестанты - совсем и всем открытые люди. А у католиков занавески сдвинуты так, что оставлена лишь щелочка между ними: глядя сквозь неё, сами они прекрасно видят, что там делается снаружи, к ним же заглянуть невозможно.

На чёрных или коричневых домах - красные лаковые, мясные ставни, иногда – белые, и у протестантов они всегда распахнуты – как гостеприимные приглашающие руки: сейчас обнимут, оглянуться не успеешь. У протестантов дома не только кланяются, они ещё и улыбаются вам.

Колокольни церквей очень высокие, уходят совсем в небеса. И на протестантских поверх креста - золотой петух, их символ. Он будит их к жизни и к добрым делам. У католиков и протестантов бывают и общие церкви. Прихожане-католики молятся перед иконами – перед раскрытыми складнями. Помолятся, помолятся – уходят. Тогда складни закрывают, и пришедшие на смену протестанты молятся безо всяких икон.

У берегов городских каналов толпами стоят старые баржи и катера. Совсем старые, можно даже сказать – покойные. На них живут. Из труб – дым, на верёвке – бельё, на цепочке собака, у которой есть собственная будка, на грядках – овощи. И обязательно - н е п р е м е н н о – цветы на клумбах, газонах, бордюрах, в вазонах, а иногда даже – в перголах и берсо. Много цветов. Разных. Проведены электричество, газ, вода.

- А канализация?

Ну, вы же понимаете, от какого слова происходит это название! Вода в каналах стоячая, но раза три-четыре в неделю где-то там, наверху, открывают шлюзы, искусственно возникает течение, вода прокачивается через каналы и уплывает в море, в сторону Франции и даже Англии - приветик! – тоже маленькая радость!

Вечерами по грахтам плывут одна за другой моторные лодки, прогуливаются катера. На каждой и на каждом накрыт стол, на нём множество разных бутылок, полных тарелок, красивой посуды всякого звания. Весёлые компании, гитара и другая музыка. Пристают временами к берегу, заходят в кафе, потанцуют там, снова в лодку и плывут дальше.

Говорят голландцы на всех европейских языках, кроме русского. Но поболтать о России – очень охотно. При этом они вставляют в речь польские слова и фразы – и очень довольны собой.

Велосипедисты и велосипеды – вот кому на самом деле принадлежит эта страна. На панели любой улицы или набережной, на каждом мостике есть велосипедная дорожка. Она из мягкого красновато-кирпичного асфальта – такого же, как в Лондоне, на улице Мэлл, для королевских драгун (для их лошадей, конечно) – между казармами на Уайт Стрите и Бакенгемским дворцом. Впрочем, в Англии и велосипедные дорожки такие же, но, в основном, пустующие. Однако в Голландии велосипедисты, если им это удобно или просто так захотелось, могут взять и поехать по пешеходному тротуару или, наоборот, по автомобильной полосе. Почему бы нет? И тогда пешеходы или машины в ужасе от них шарахаются, рискуя навсегда вдавиться в стену дома или свалиться в канал. Такое притеснение происходит каждую минуту. К любому предмету, торчащему вертикально – к дереву, столбу, столбику перил набережной или мостика, которым у нас рады только собаки, там прикреплено по нескольку велосипедов, чьи владельцы – по непонятной и случайной причине – занимаются в данный момент чем-то, что не является ездой на велосипеде, то есть их наиболее обычным занятием. В Амстердаме, возле вокзала, есть стоянка, рассчитанная на двадцать тысяч велосипедов, и она всегда заполнена до отказа. Хозяева отыскивают свой среди этих тысяч подобно тому, как потомственный пастух различает в лицо (и в хвост) каждую овцу своего стада. Все велосипеды, включая велосипед мэра города (и мэр ездит на работу исключительно на велосипеде), - дряхлые, устаревших моделей и, бывает, ржавые. Хотя оставляя велосипед, владелец и приковывает его к чему-нибудь таким что ли поясом целомудрия на замочке, тем не менее ежедневно несколько сотен их крадут. После чего – в тот же день – их задёшево продают на специальном рынке, так что если пострадавший поторопится, он успевает купить свой велосипед обратно и снова владеет им вплоть до новой кражи. Велосипедных воров не преследуют, и на них не принято - даже неприлично – жаловаться или просто обращать внимание.

Вот едет дама средних лет. На переднем колесе у неё, в корзине, два ребёнка, которые деловито и лениво дерутся между собой, с толком используя время в пути. На заднем колесе, тоже в корзине, собачка, вылизывающая свой розовый и без того стерильный живот, а сзади катится прицепленная к велосипеду коляска с продуктами. Дама крутит педали и с помощью правой руки говорит по телефону. Случаются наездницы без собачки – может, она просто ещё не родилась, тогда дети, если их пара, сидят в отдельных корзинках – один спереди, другой – на заднем колесе. Но и тогда они борются – сквозь мамашу, под её локтями. парочки катят либо на двух параллельных велосипедах, бок о бок, как бы под ручку, и воркуют, либо она сидит на заднем колесе амазонкой – и так на протяжении многих километров. Вот едет группа туристов. Каждому выдан велосипед и форменная оранжевая одежда. Возглавляет их гид – на таком же велосипеде и так же одетый. Вот они подъехали к очередному объекту – спешились, поглядели, выслушали гида. Снова оседлали своих коней – и дальше.

На перекрёстках для велосипедистов свои специальные светофоры (через них – всяческие преимущества, фора), на которых, прямо на стекле, нарисованы то ли очки, то ли велосипед – совсем по Маяковскому.

В общем, за вашей спиной всегда туча, комариная стая велосипедистов. И почему-то – что удивительно и одновременно особенно неприятно – они настигают вас именно сзади, навстречу же катят лишь единицы. Это стихия со сложившимися традициями, и нет от них спасения.

В Средние века над голландцами висели три несчастья: наводнения, пожары и чума. Их три и сейчас, но другие: велосипеды, проституция и наркотики. Велосипеды – на первом месте.

Я был в Голландии в тот момент, когда надо всём там витал и царил дух европейского футбольного первенства., хотя оно и происходило в Португалии. Голландский любимый цвет – оранжевый, от Оранских, и ныне царствующих (королевствующих). И вот теперь – оранжевой была не только спортивная форма у самих футболистов, но во имя футбола вся страна выкрасилась в этот цвет. Гирлянды оранжевых флажков и шариков висели поперёк улиц. Лохмы оранжевых париков свисали с почтенных голов серьёзных трамвайных вожатых (и даже совершенно рядовых граждан). Был специально выпущен оранжевый сыр – сыр ведь носитель их национального духа - причём не с оранжевой кожей – это бы что! – а с оранжевой самой мякотью. Единственно – красные фонари в весёлом квартале невозможно было заменить на оранжевые: посетители истолковали бы это как-нибудь превратно, однако и этот квартал (собственно, кварталище или кварталЫ) не остался в стороне, и его красные фонари весело дополнились оранжевыми флажками: делай своё серьёзное дело, но и в это время оставайся патриотом. Но – в самом футболе всё-таки проиграли.

В Амстердаме главный художественный музей – Риксмузеум - очень велик. Правда, он меньше Лувра, Метрополитен или Эрмитажа, но больше Прадо, Уффици, национальной или Дрезденской галерей. Так что, может, я даже выиграл, что в мою там бытность Риксмузеум ремонтировался. Нет, весь он закрыт не был: в одно его крыло поместили все его шедевры, создали временно такой концентрат лучшего, и это было доступно зрителям. Смотреть больше всё равно оказалось бы непосильным: ведь во время одного только золотого для их живописи веке – ХУ11-м – в Голландии написано д е с я т ь м и л л и о н о в картин (из них половина – портреты) – кто-то посчитал. И того, что сейчас вывешено в этом неремонтируемом крыле, вполне достаточно, чтобы потом вспоминать всю жизнь. Вот – стоит перед глазами “Кухарка” Вермеера, и молоко льётся из её кувшина, струйка закручивается винтом, а из стены торчит зачем-то обыкновенный голый гвоздь. Из голой стены. Гвоздь. Так уж нужно!

И – музей Ван Гога. Там не только самая большая, самая главная коллекция его картин, там и картины его друзей, его соперников, его последователей и даже предшественников – тех японцев, с работ которых он писал свои картины – был такой год в его жизни. Там лежит живьём тот старинный экземпляр Библии, принадлежавший его отцу, который мы знаем написанным Ван Гогом. Есть там и мой любимый дорогой Кес ван Донген- портрет его жены, глубоко назад откинувшей свою голову (на сочном малиновом фоне и в платье, струящемся вниз изумительным синим цветом, а ещё это прозрачное покрывало и эти – тоже струящиеся – руки!

Да что тут говорить – нужно ехать, бежать - и смотреть, смотреть.

 

 

Если вы уже насытились Амстердамом (что, вообще-то, трудно себе представить), набродились вдоль грахтов, посидели на Площади дам (это вовсе не дамы-леди, а голландское слово “дамба”), поблуждали, впитывая в себя, по старинному району Йордан ( это французское “жордан” - сад; и хотя садов там никаких нет и, кажется, никогда не было, зато есть в изобилии милые старые дома, детские площадки с мягким, почти резиновым чёрным покрытием, есть сами дети – весёлые, счастливые, отчаянно натуральные, есть цветы на клумбах и без клумб – иногда растущие прямо из асфальта; каналы здесь особенно тихие, пустые; улочки – без туристов; церквушки с колоколами – милый мелодичный звон, несколько памятников героям Мультатули, особенно любимого и чтимого голландцами их соотечественника); если побывали на цветочном рынке с его миллионами (не преуменьшил ли я?) луковиц – некоторые продаются в сетках сразу сотнями, а другие достигают размеров хорошей брюквы (правда. это, вероятно, не тюльпаны, а что-то иное) с невиданными и небывалыми цветами и вообще растениями – похожими на змей, на ископаемые чудовища, а также на то, чего на Свете нет и быть никогда не может; заходили в Ботанический сад (где повидали – почти на воле – и заморских животных); в Морской музей, в Домик Рембрандта, где узнали, в частности, что его имя происходит от возгласа его отца в момент рождения маленького ван Рейника - “Ремень горит!”, ибо в этот миг от трения загорелся приводной ремень их мельницы; а также в церковь, где, кажется, больше не лежат, а, может - никогда не лежали останки великого Рембрандта Харменсзоона ван Рейна; если были даже в Музее истории, быта и этнографии, то идите утречком на вокзал и поезжайте в Харлем. Ехать туда электричкой всего полчаса, а ходят они одна за другой каждые 15-20 минут. Только не выйдите из поезда раньше времени: сперва он проезжает какой-то другой, ненастоящий Харлем, вам ненужный.

А настоящий – дивный город, старинный и спокойный, с приветливыми и доброжелательными жителями. Глаза и – за ними – ноги сами поведут вас к высящемуся собору Синт Баво. Но можно сделать и небольшую петлю влево - на Яновег, где в доме 39 находится старая-престарая мануфактура Хофье Ван Статса.

В соборе святого Баво (сам он лежит под собором, и его поэтому не видно) – великолепный, просто великий орган. Не только по размеру. На нём играли (нет, не при мне) Гендель, Моцарт, Шуберт, Лист, Альберт Швейцер. Какие люди! И какой звук! Там и сейчас по вечерам бывают концерты. А днём орган играет как-то сам собой. Поиграет несколько минут – замолкнет. Помолчит немножко – и опять играет. Наверное, научился за много веков! Притом – учителя-то какие были! Поиграв в течение нескольких часов небольшими порциями, он надолго замолкает. Но тогда в одной из боковых капелл на маленьком, таком приручённом, домашнем органе начинает играть живой органист, тоже маленький, а несколько десятков прихожан, сидя рядом на скамейках и свесив аккуратные дисциплинированные ножки, поют. Управляет ими женщина-кантор – канторисса, и они вместе поют псалмы – и задумчивые, и весёлые. В промежутках она читает им прочувствованные и проникновенные тексты.

Своды собора деревянные, целиком из светло-бежевого кедра, причем свод почти достигает неба и кажется, что он и есть само небо. Стулья же в соборе не какие-нибудь скамейки, а множество отдельных стульев, стоящих ровными рядами – с сиденьями, сплетёнными из светлого камыша и так приятно вдавленными к середине. Точно такой стул написал Ван Гог и назвал картину “Стул Гогена”, гостивший же у него Гоген написал, в свою очередь, “Стул Ван Гога”, тоже такой.

В самой середине собора похоронен Франс Халс. Чугунная ограда его могилы на всякий случай бывает заперта на висячий амбарный замок. Варят в соборе и неплохой кофе, есть в нём также прекрасный бесплатный туалет, в полную силу функционирующий даже по понедельникам.

Вблизи собора стоит несколько старинных домиков бегинок. Живя в них, верные жёны-бегинки поджидали своих храбрых мужей-крестоносцев, и некоторым доводилось доживать там в качестве верных вдов. Домики очень удобные, используются они и сейчас на пользу людям, но поскольку бегинок теперь нет, над входами повесили красные фонари.

Центральная – рыночная – площадь (Гроте Маркт) окружена всякими историческими зданиями, включая ратушу. А подальше, в бывшем монастыре – музей Франса Халса. Только не надо приезжать в Харлем в понедельник: вопреки мнению Путеводителя, неизвестно на чём основанному, музей в этот день закрыт. Как и харлемский Музей Тейлера, в котором рисунков одного только Рафаэлло – две тысячи, а кроме того там и рисунки Микельанджело, и – вдумайтесь только! - п о л н о е собрание эскизов Рембрандта, рисунки других голландцев. По понедельникам и этот музей закрыт.

Но гулять по тихим улочкам Харлема можно в любой день недели. В отличие от Амстердама, здесь удаётся заглянуть и зайти в некоторые дворики, чистые и цветочные. И пожалуйста – даже если вы сами понимаете, куда и как вам пройти, всё равно спросите об этом у жителей: вы получите удовольствие от того удовольствия, с каким они вам будут всё объяснять, причем на том языке, на каком вы к ним обратились (ну – кроме, может, совсем китайского или там - русского). Это – как в Лондоне, но там так поступают только “Бобби”.

В другой день – но тоже не в понедельник – поезжайте в Гаагу, а из неё - в Делфт. Уже не простой электричкой, а настоящим двухэтажным поездом. Ехать от Амстердама тоже недолго, не дольше часа, а то и меньше. Там, в Гааге, в самом её центре, маленький, но замечательный музей живописи – живописи всё того же чудесного голландского ХУ11-го века – Дом принца Мауритца - М а у р и т с х е й с. Ради него-то и надо ехать в Гаагу. Не ради же Международного суда-трибунала - зачем он вам? С кем это судиться? Не-ет, не надо! А вот в Мауритсхейс – другое дело! Великие голландские художники запросто бывали у тамошнего просвещенного принца, продавали, а то и дарили ему свои картины, и теперь они там так красиво висят – именно так, как при принце, которого художники искренне любили - заслужил!

Там, например, “Девушка с жемчужиной” Вермера Делфтского – уж чего вам лучше! Она, кстати, изображена и на буклете этого Дома-музея, но что они с ней наделали! Они о т р е з а л и у этой Девушки полголовы (на буклете, на буклете!). С затылка. Полголовы – это бы ещё ладно! Любая (красивая) девушка обойдётся половиной. Мало ли их ходит вообще безголовых! Но они отрезали и у х о, а с ним вместе и ту самую ж е м ч у ж и н у ! А ведь как она освещена у Вермера, как играет рядом с белками глаз, с этим белым же воротником. с бликом на нижней губе полуоткрытого рта! Свет скользит наискосок по её лицу и стекает с левого плеча и с хвоста тюрбана, что у не на голове, от которой они отрезали как раз заднюю половину. Сползает, оставляя фон совершенно чёрным. И так же скользит по её лицу ваш взгляд. не лаская его, а л а с к а я с ь о б н е г о. Сомкни она губы, повернись в профиль – всё пропало бы. Но не смыкает губы. Не поворачивается в профиль. Тюрбан не пускает. Вермеер не велит. Впитала свет в себя, навечно.

Есть там и “Вид Делфта” того же Вермера, того же Делфтского. Вид этого города в натуре и в его отражении, где город колышется в воде канала, а туча удивляется ему сверху, причем сама она освещена снизу, с изнанки. Чудо! Вермер жил 43 года и написал всего 35 картин – или это до нас дошло их столько. Целых четыре из них – в Риксмузеуме, а в Гааге вот эти две.

Конечно, Мауритсхейс славен не только Вермером (которого можно звать и Ван дер Мером). Там, например, портреты работы Франса Халса, и какие! “Смеющийся мальчик” - тоже полуоткрытый рот! Вглядитесь вблизи – какие решительные мазки: раз! раз! раз! И это когда? – в ХУ11-м веке! А?! Вот и английский Хогарт – правда, на век позже – мог взять и вдруг неожиданно (для меня) сделать так, как потом лишь в конце Х1Х -го – начале ХХ-го стали. (Это я вспомнил его “Девушку с креветками” в Национальной галерее, в Лондоне). Где там эти креветки – я не знаю, наверное – на шляпе, но ах как написана сама девушка!

Ну и, конечно, Рембрандт. И портреты. и автопортреты, и “Урок анатомии доктора Тульпа (надо бы - у доктора Тульпа !) – это тоже портреты, и Гомер – он показался мне похожим на старика-отца из нашего “Блудного сына”. Вглядитесь в кусты позади Сусанны: там чуть-чуть видно лицо такого врубелевского старца, а от второго слегка проглядывается лишь тюрбан.

Рембрандт вспоминается как вершина и как загадка. И – подобно разве что Пушкину – он работал в разных, в о в с е х жанрах, есть даже натюрморты в чистом виде (а в “не чистом” - вон какие и как красуются у него всюду предметы!).

Какого красивого Титуса он родил и вырастил, много раз написал, увековечив бедного. Говорят, будто он считал, что Титус превзойдёт его в живописи. Но – странно: мы незнаем ни одной картины Титуса, а ведь он умер хотя и молодым, но вполне взрослым, женатым даже. И само это имя – Рембрандт. Звучное, поэтическое, величавое. До него никого ведь так не звали. Это и вообще не имя. В момент, когда он появлялся на свет, на отцовской мельнице от трения загорелся приводной ремень. “Ах! – закричал отец. – Ремень горит!” Ремень – Rem, горит, пожар – brandt, вот и стал мальчишка, родившийся в этот момент, Рембрандтом.

В доме принца Мауритса есть картины Яна Стена, где он не такой только шутейно-бытовой художник, вроде того же Хогарта или нашего Федотова, как он обычно. А поинтересней – вот, “Поедательница устриц”! кроме того, там и все Рейсдали ( Ян со своим небом, со своими облаками), и Йорданс, Доу, ван Кемпен, да там есть и сам Мемлинг ! И на лестнице тоже прекрасные картины. Причём никаких этих этикеток. А берёшь в каждом зале из висящего тряпичного “кармана” подробную аннотацию картин данной комнаты, ходишь с ней, читаешь и смотришь, потом кладёшь назад. Удобно! Приятно! А уж освещение! Бог мой – какое освещение! Оно музейное, но в то же самое время – совершенно дворцовое!

В Гааге (почему-то она - и ещё один небольшой городок, я нашёл его на карте – на всех языках, имеющих артикли, с артиклем же и пишется – Den Haag, Der, The, Le) можно ещё обойти пруд, на берегу которого среди деревьев выставлены современные скульптуры-монстры, сделанные из самого разного материала и привезённые из разных же стран. Есть и из нашей, тоже уроды. Дураки, всё-таки, их авторы. Или это мы дураки – кто не в силах любоваться подобным. Ни любоваться, ни познавать что-то нужное и важное. Ну а потом – перейдя мост – можно пройти двором мимо Парламента. Экскурсантов внутрь Парламента водят, но вас, одиночку, не пустят. Тогда пересеките улицу, садитесь в трамвай №1 и поезжайте в Делфт. О б я з а т е л ь н о ! Где сойти – спросите. Да и видны издали высокие колокольни Собора. Сама по себе интересна и дорога: всё такая Голландия, Голландия. С польдерами, каналами, мостиками, мельницами, коровами, цаплями. Сойдя, идите влево, к рыночной площади. Лучше, чтобы это не был четверг - д о н д е р д а х. Потому что четверг – рыночный день в Делфте, и хотя сам рынок, может, и интересен, но в рыночный день площадь заставлена дюралевыми прилавками, ларьками, которые мешают смотреть на здания и которые – это главная неприятность четверга – в конце дня с грохотом разбирают на части, грузят и увозят, причём отвратительный грохот заглушает и коверкает дивные звуки колоколов двух высоченных церквей – Старой (Оуде) и Новой (Ниуве) - керк.

А дома сплошь старинные, прихотливые. кокетливые и во всех лавках продают делфтский фаянс - что угодно из делфтского фаянса, тёпло-белого с тонким синим рисунком. Есть изделия ценою от нескольких десятков центиков (а ведь вполне достаточно иметь на память – или подарить потом кому-нибудь – маленькую вазочку или блюдечко или вазочку с блюдечком – трогательные малышки, у которых есть всё делфтское: и мягкая белизна покрывает, и синяя мельница машет крыльями, и мостик изогнул свою спинку над каналом, и простые цветочки, милые и трогательные, шевелят лепестками и тычинками, игриво улыбаясь вам) до сотен, а может и тысяч ойро. Продаётся даже натуральная фаянсовая скрипка! Плитками из делфтского фаянса хорошо облицовывать голландские печки и камины. Многие так и поступают. Вот, Александр Данилович Меншиков, например – у него во дворце на Васильевском именно такие печки.

Побывав же в Оуде керк, вы узнаете всё об Оранских-Нассау и вдоволь (всласть) постоите над их склепами.

Добрые соседи голландцев – бельгийцы (то есть фламандцы, по-старому) говорят: “Если вокруг вас коров больше, чем людей, и коровы красивее, чем женщины, то знайте: вы в Голландии!” (В ответ на что благодарные соседи бельгийцев - голландцы - отвечают: “А вот если возле вас человек, открыв банку консервов, умирает с голоду, потому что его голова не пролезает в банку, то будьте уверены: вы в Бельгии!”).

Да, коровы в Голландии красивы. Потому что они сыты, ухожены и счастливы. А женщины? Ну-у, бельгийцы! Как не стыдно?! Не стыдно-то как?! Вы посмотрите, какая изящная посадка головы у голландских женщин. Нет, вы только посмотрите! Она лебединая. Какой поворот шеи! Истинно лебединый. И открытый взгляд, доверчивый и доброжелательный. Беззащитный. И трогательная улыбка – вопросительная. услужливая, доброжелательная. К тому же, эта чистая нежная кожа – матовая, гладкая. Маленькие уши – так ладно пристроенные, никогда не оттопыренные. Что же вам нужно ещё – а, бельгийцы? Вам, поди, подавай трёх рубенсовских граций. Граций без грации. И чтоб трёх сразу. А вы, бельгийцы вы эдакие, вспомните лучше ту девушку, которая так аппетитно ела огромный-преогромный сэндвич в тамбуре поезда, шедшего в Харлем. Она – вся как есть, целиком сошла с

фарфоровой кружки мейсенского, наверное, нежного фарфора, а съев свой бутерброд, вернулась назад, на кружку.

И ещё ту официантку в гостинице, которая не знала имени цветка, в то утро украшавшего один из её столиков. “Я могу сходить – спросить, как его зовут…” Милая, не надо! Не уходи (побудь немного!). Разве это важно? Какой там цветок, когда есть твоё смущение, твоя улыбка и когда можно тихонько наблюдать, как ты – ещё тише – разговариваешь с тарелками и с непослушными вилками, ставя приборы на пустой соседний столик. Тебе б на сцене быть, а лучше – на полотне у Вермера, где ты называлась бы, например – “Девушка с жемчужными зубами”.

Ну или тех студенток-практиканток в Информационном центре амстердамского вокзала. Окончив что-то своё, они будут работать в туризме и тогда непременно приедут в Санкт-Петербург (где я с ними обязательно снова встречусь). Щелкая мышкой на компьютере, чтобы высчитать, как мне удобнее и дешевле съездить в будущий четверг в Гаагу, а из неё в Делфт, они загорались так, будто сочиняют детали собственной свадьбы, и делались прекрасными. Доброжелательность лилась из их молочных голландских глаз – подставляйте молочные бидоны – и нитями тянулась ко мне. Где вы в это время были – а, бельгийцы? Какая ещё красота нужна вам? А если это не красота, то почему я помню и вижу этих девушек и эти глаза спустя так много времени? Знают ли они сами, что так хороши и что кто-то случайный просветлённо помнит их? ведь глядя в зеркало этого никогда не увидеть. там нет движений, нет и живой мимики, непосредственной и естественной улыбки.

Как сама нидерландская, а потом голландская живопись: чистота и мягкий свет матового олова.

 

 

Ну а теперь – в Брюссель и из него в Брабант – в Восточный (Гент) и в западный Брюгге), заехав по пути в Антверпен.

Бельгия - это другая совсем страна, и так приятно разговаривать не

по-немецки и не по-английски, а по-французски. Причем слышать от них красивый, мелодичный, не парижский, например, французский язык. Я имею в виду звучание – что же касается грамматической выразительности, которая так характерна для французского, то здесь , к сожалению, используются обычно только два прошедшие времени. (Впрочем, и во Франции язык – что поделать, такие уж времена! - сильно упростился, да ещё и обводнился американизмами – чур меня, чур! сгинь, нечистая сила!).

В Генте – в первую очередь, конечно, Гентский алтарь (он, собственно, не алтарь, а иконостас-складень одной из боковых капелл храма). На его родном месте стоит сейчас его копия, и её можно рассматривать бесплатно. Подлинный же находится в другой капелле, за вход в неё берут несколько орё, причем рядом сидит служитель-охранник. Пока не увидишь алтарь воочию, никогда не подумаешь, что он так велик, а он, оказывается, размером в два человеческих роста! Это складень о семи отдельных, но скреплённых досок, причем на крайних д расписаны ещё и обратные стороны. Но даже и в подлинном алтаре одна из досок – копия, потому что истинную уворовали. А вообще алтарь крали и целиком. Сперва это сделал Наполеон, известный вор (вспомните Египет). Но потом Наполеона скинули на остров – и Людовик вернул алтарь на место. Тем более, что сам король спасался от Республики и Наполеона именно здесь и был благодарен городу за гостеприимство. Потом украли для Гитлера. Но и тогда вернули, поскольку Гитлер – капут. Позже одну створку всё-таки стащили. Подозреваемый, будучи на смертном одре, что-то такое промямлил – вроде бы, удалось разобрать слово “ля табль, стол. Однако всё обшарили, все столы разломали на части, как стулья у Ильфа и Петрова. Но ничего не нашли. К счастью, существовала копия – её и поставили.

Расписывать алтарь начал Губерт ван Эйк, но помер, и заканчивал младший брат – Ян. Никто теперь так и не знает – что там Губертово, а что Яново, хотя немножко и догадываются.

Кроме алтаря, братья написали замечательные картины, причем часть Яновых сохранилась. Они ввели в художественный обиход масляные краски, масляную живопись. И здесь и в Италии это пошло именно от них. Масляные краски знали и раньше, но они никак не сохли – просто с ума можно было сойти, дожидаясь. А братья ван Эйки добавили в них сиккатив – и краски стали быстро сохнуть. Пиши, исправляй, добавляй, изменяй. Что с тех пор все и делают.

Брюгге – дивный город, подлинный средневековый. Ганзейский. Разбавленный, правда, туристами, которых там всегда невероятно много. И здесь в свое время были бегинки, но теперь на их месте не красные фонари, а женский монастырь. Заходите, милости просим, в их сад – это пожалуйста, но говорите шёпотом (или лучше вообще молчите), не то отвлечёте их от мыслей (о Вечном).

Смотрите на город, впитывайте в себя дух, оставшийся в нём от Средневековья, идите скорее в музеи. Среди них – “фольклорный” музей, затем музей кружев (кружева, впрочем, можно в избытке видеть и на витринах или прилавках магазинов – там висят или лежат любые кружевные изделия, есть даже трусики целиком из одних кружев, без единой тряпичной вставки). Но главное – там есть два художественных музея. В одном из них – в музее Грунинга – всё от и до, но в первую очередь – тот всплеск фламандской живописи, который произошёл в ХУ веке. Тот же Ян ван Эйк, Ван дер Вейден, Ван дер Гоз, Петрус Христус, Ханс Мемлинг (поскольку он по рождению немец-пренемец, то он не Ян, а Ханс), Герард Давид, Босх, причём у последнего не только всякая чертовщина, но есть и просто настоящие портреты, причем отличные. А также бедняжки, но притом великие - “анонимы”. Всех перечисленных выше называют фламандскими примитивистами. Сами вы примитивисты, кто так обзывается. Не понимаете ничего, и нет у вас никакого четырёхкамерного сердца.

И отдельно – Музей Мемлинга. В том самом монастыре св. Иоанна, куда этот раненый солдат-немец приковылял когда-то, где нашел приют и лечение, где для женского монастыря писал свои картины и где, перестав быть немцем, остался навсегда. Сам монастырь – это замок с высокими мрачными сводами, палаты с мощными стенами-монолитами, но с великолепно сделанным – теперь – освещением. Встречают вас там по-домашнему – просто и доброжелательно.

Там есть не только Мемлинг – нет, но на его фоне ни на что другое смотреть не хочется. И уходить оттуда было – как если б добровольно покидать Рай. Такая там чистота и такой там Свет. Я свои ноги уводил – взявшись за них руками и руками же их и передвигая к выходу. Преодолевая сопротивление.

Правда сказать, не Рай ли и монастырь св.Марка во Флоренции, расписанный фресками светло-наивного фра Беато Анжелико? Одно его “Благовещенье” на лестнице, где Дева прямо -таки ошеломлена, испугана

Благой Вестью, только что свалившейся на неё, и не знает, как ей теперь жить.

Есть на Земле и другие райские места, и Музей Мемлинга – одно из них.

А в Соборе – в церкви св. Девы Марии - мраморная! – живая!! – Дева с Младенцем работы Микельанджело!!! При жизни самого Микельанджело одна только эта его скульптура находилась вне Италии, да и сейчас это редкость. Здесь Младенец не прижался к ней, как в усыпальнице Медичи, а спокойно стоит лицом и телом к нам, к людям – для которых и пришёл в Мир. А к Ней – спиной, на Неё он опирается. Сама же Она – крестьянская девушка, и оба они смотрят вниз, так что глаза их – не фальшивые пуговки с выковыренными дырками, как часто бывает у мраморных статуй, а живые.

Поезжайте туда, поезжайте скорее! Счастливого вам пути!

 

СПб, январь 2005г. Николай Арронет

 

Hosted by uCoz